— Сеть? Вот с месяц была у меня сеть. Заехал бы да спросил. А то как труба короткая — явился, не запылился.
— А у меня ж девка, знаешь? Чего? Да брось, точно знаешь. Чтоб до тебя не досказали… Ты же с Валюхой Пустолайкой знаешься. Она чтоб не донесла?
— Да не знаю я. И что?
— Что! Два месяца как. Моя-то родила!
Хозяин затушил папироску и сплюнул:
— Ох и дурень ты. Старый ты дурень.
Гость покачал головой. Решил было обидеться, но передумал.
— Не, я что? Это она дура. А девка ничего, здоровая. Сеть-то, если всплывет, мне дай. А то семью, вишь, кормить теперь…
— Дай. Сам знаешь, как у нас сети всплывают. Будет — дам. А как она у тебя так быстро?
— Как быстро? Нормально, как положено. Девять месяцев, как у людей. И девка ничего, здоровая вышла, вот как бывает! Знахарша-то пугала, тоже мне. Молоко, видишь, у моей ядовитое, так что теперь в город за детским катаюсь. По сто рэ за штуку — во забота пошла. Деньги текут, как вода сквозь сеть.
— То и я говорю. Дурак. Мало тебе твоей первой… Ладно, давай из длинной тебе короткую-то отрежу. Рукавицу надену…
Когда хозяин удалился в сарай, сосед подошел к собаке, присел со вздохом и заглянул ей в глаза.
— Ну что ж, что пьющая? А кто не пьющий? Ты вот на реке хоть одну назови? А река-то, хоть не Волга, поди не ручей. Дураком зовут. А вот теперь бегать надо. И бегаю. А так, без этого, оно зачем? Так и умрешь от пустого. А я нет, мне и умирать некогда. Бегаешь как собака. А то, что молоко ядовито, оно ничего. Сама посуди, все одно, куда ни глянь — одни напасти. Если все в расчет брать, то и не родишь. Ты как думаешь?
Собака, не поднимая головы, закатила понимающе глаза и подставила лохматый бок.
— Тьфу ты, я с тобой по душам… — Гость виновато улыбнулся. — Хотя и понятно. Ласка — она всем первое дело. А то говорят, дурак. Старый еще… Молоко, говорят… А ей ласка эта не нужна, что ли? Нет, теперь самый клев в судьбе попер. Тридцаткой еще разжиться — и хорошо. Вроде жить нужно. Не потому что привычка, а вроде как есть зачем».
— Ну?
— Я не понял.
Игорь повесил трубку. Не то что за рассказ обиделся, а вдруг устал. За окном вскипало серое молоко. Он вернулся в кровать, закрыл глаза и услышал шёпот:
— Ты меня замуж берёшь ещё, Балашов? Ты возьми меня. Пожалуйста. Я тебя… люблю.
* * *
— Я знаешь что поняла? Пока ты читал, поняла. Изменить тебе могу, а всё равно с тобой буду. Знаешь, настоящая верность — не когда не изменяешь, а когда возвращаешься. Да ты знаешь, ты теперь сам взрослый. И не спеши дуться. Я и другое поняла: я бы ночь с другим мужчиной могла бы рядом провести. И ничего, тебе бы осталась верной. Даже кайф в этом, оказывается, особый. Правда.
— А ты предыдущему мужу своему как, изменяла? — Балашов постарался задать вопрос спокойно и не открыл глаз.
— Бобе? Ты про него? Когда любились — нет, а как замуж — не без этого. Только он первый гулять пошёл. Ты же его знаешь. Он добрый, но всего сердца не высосет. А если снаружи хоть краешек оставить — все. Либо схимой смирять, либо на волю отпускать.
— А я что?
— Дурачок. Я тебе уже целое утро растолковываю: я твоя. Твоя — и больше ни слова. Спроси у твоего Логинова. Он в теории разложит, как такое бывает. Только у меня условие — через ЗАГС. Согласен?
— Ты хочешь? Знаешь, мне сон пришёл, — Балашов тревожно, сбивчиво рассказал про Кеглера и про ребёнка. Маша странно посмотрела на него:
— Дурак. Дважды дурак.
Игорь согласился. Стало легко, и он сразу уснул. Задремала на его груди и Маша. Она спала, впервые за ночи с Балашовым, слегка похрапывая, будто вдруг стало ей всё равно, что там подумает спутник по жизни, и так, в избывшем тревогу сне могла бы пребывать, наверное, несколько сот утренних лет. Но настойчивый телефон снова извлёк их обоих из сна. Как подсолнечное семечко из упрямой, неподатливой, но всё же расщёлкнувшейся, скорлупы. На сей раз звонил Миронов.
Миронов вызывает Балашова. Встреча в «Шинке» 12 октября 2001-го. Москва
Миронов призвал Балашова к осознанию ответственности. Говорил о верности их прогностики, заверил, что теперь-то начинается дело. Естественно, по всем фронтам. Мобилизовал на приезд в ресторан «Шинок» к пяти часам вечера. Балашов молча ощупал взглядом стены в поисках циферблата. Стрелки убедили в наличии полдня. Логинов и Миронов за одну ночь, за одно утро — многовато.
— Никакая женщина не вернёт тебя к жизни так, как «немировская» горилка, подкопченная салом. Друг твоего германского друга к нам с юга в гости. Теперь пошло. Теперь все резервы. Васю под ружьё. А книги — после. Сначала, как учил недоучившийся студент из города Симбирска, медовая с перцем, потом телеграф, почта, мосты. Ну а уж потом — учиться, учиться, учиться.
Игорь понял, что ехать предстоит неизбежно. Но отрыв от Маши пережил болезненно, как отрыв младенца от пуповины.
— Я с женой… — промямлил он.
— Бросай это дело, нет ничего более временного, чем это постоянное. Теперь для нас с тобой мужские дела. Знаешь, что общего у диверсанта и поэта? Оба не верят словам «вечно» и «навсегда».
— Ну что, поедешь? Муж! — потянулась Маша.
— Свистает всех наверх. Тогда ведь спас меня. Как не пойти?
— Меня не брать велено?
— Нет, почему, — постарался слукавить Игорь, — ты просто дома подожди меня, я скоро. Человек приезжает с юга, не поймёшь его.
— Ну да, на троих им тебя как раз не хватает. «Шинок» — место не дешевое. Если будешь сам платить, на обручальное золото не хватит.
— Хочешь, не пойду? — предложил Балашов, хоть ему стало жаль лишиться холодной горилки.
— Хочу. А знаешь, чего ещё хочу? Забери меня, правда, на какую-нибудь Луну. Такую, где писатели пишут, военные воюют, шпионы шпионят, женщины, такие, как я, ждут в постелях своих кавалеров. В какой-нибудь Бейрут. А?
Балашов ушёл не только с тяжелой головой, но и с тяжёлым сердцем. Луна — это даже дальше, чем река Урал…
В «Шинке» Игорь еле разыскал «афганца». В субботу кабак был полон состоятельных, хорошо одетых людей, и Игорь испытывал неловкость, рыская меж столами в залах. Он,