Одноглазый Джудда попросил немногого у пакистанского разведчика. Ахмад Джамшин должен был свести его с ловким турком. Турок мог бы выяснить через российских «газовиков», кто в Москве вышел на след группы Черного Саата. Замысел афганца был прост и рискован, как королевский гамбит. Джудда знал, что Чалок — это то спелое яблочко, в сердцевинке которого живет червячок. Джудда знал, что крохотный червячок послушен пакистанцу. Нет, турок не сел на крючок МВР, не таков этот тертый парень. Кто играет в регби с великанами, не боится споткнуться о кочку. Но для того чтобы выполнить маленькую просьбу Джамшина, этого червячка довольно. Так рассудил Одноглазый Джудда, уступив партию в шахматы пакистанцу.
Но если просишь у эмира мешок золота, попроси и ишака. И Джудда просил у Ахмада Джамшина помощи в решении еще одной, совсем маленькой проблемы. Если уж найдутся те люди в Москве, которые проявили излишнее любопытство, то как бы убедить их быть немножечко скромнее?
Ничто не обещало Одноглазому старику победы, но когда розовая полоса сдернула с земли фиолетовое покрывало ночи, пакистанец, склонив голову перед проигравшим, дал ему обещание. Он был доволен собой, этот Ахмад Джамшин, он ощутил прелесть Большой Игры, своей игры, не обязывающей его оглядываться на шефов в Исламабаде. Разве что на дядю… Это было ново, опасно, но…
Через день он уже рассказывал Одноглазому Джудде о встрече с Чалоком. Одноглазые великаны заглядывали в окно ашхабадского утра. Они становились свидетелями того, как деревенело лицо пакистанца, как занимала новая фигура определенное ей место на бело-черной доске старика Джудды. И еще через неделю Джудда лично переговорил с турком во время небольшого приема, организованного в посольстве Джамшином по придуманному им поводу. Чалок, мило улыбаясь и поблескивая влажными выпуклыми маслинами глаз, назвал Джудде фамилию того самого человека в Москве, который проявил излишнее любопытство. Это был офицер ФСБ Василий Кошкин. «Мои друзья в „ЭриТи“ очень, очень постарались», — назвал он известную русскую газовую компанию, намекнув на то, как расстарался ради дорогих пакистанских дипломатов.
Джинны вышли из своих кувшинов. Джинны не желали ждать. И не Ахмаду Джамшину, и не турецкому ловкачу Чалоку, и даже не Зие Хану Назари по силам двигать груженные свинцом тела, отклоняя их от пути, ведущего Джудду по линии его жизни. Прямая на кривой поверхности выглядит криво. Шарик, скатывающийся с холма, ищет чудной для неопытного глаза, но кратчайший путь. Так и добрый конь, стремящийся к водопою и не подавляемый волей всадника, скачет не прямым, но кратчайшим путем…
* * *
Начальник одного из отделов службы туркменской президентской охраны, свирепый чужак, полковник Шуров, рад был услужить пакистанцу Ахмаду Джамшину. Двоюродный брат полковника зарабатывал на хлеб в Чечне, так что были у Шурова причины помочь пакистанцу, не задаваясь лишними вопросами. Брат состоял при штабе полевого командира Аргоева, который, как было известно Шурову, находился под бдительным оком родственника Джамшина, служащего в МВР. Для выполнения частных просьб в распоряжении Шурова имелся свой человек, спокойный, опытный офицер-кавказец по кличке Глаз.
Логинов попадает к Моисею Октябрь 2001-го. Кельн
Ута думала о тех людях, с которыми ее в последнее время сводила жизнь. В их отражениях от памяти старалась различить и свое лицо. Она нашла одну характеристику, объединяющую их в «категорию». Остальные свойства разделяли. «Люди, руководствующиеся высшими соображениями» — в такие она определила и Логинова, и Моисея Пустынника, и даже далекого Балашова. Это и льстило все-таки, но и расстраивало, поскольку отрицало счастье. Простое человеческое счастье.
Как считал Логинов, увы, мир устроен так, что воля и любовь не умещаются в одном сосуде. Ута лишний раз порадовалась своей немецкой природе, наделившей умением размещать предметы желаний в организованном четырехмерном пространстве собственной жизни. Воля — это Y, счастье — пресловутое Z.
«Беда русских — чрезмерность. Весь мир стремятся заполнить березовым соком любви. На волю не остается места. Отсюда — знание бесполезности и тоска. Мертвая нация», — объяснил отец. Отец прав. Он хорош, ее отец, он умеет ценить мысль и смаковать слова и пиво. Но Уте в нем не хватает «категории» высших соображений.
«Грех и вред евреев — противоположен. Оттого они так сродняются с русскими. У них — воля. Одна воля. Воля к Богу. Они узурпировали небо, и за это у них в назидание, а за слепоту и в наказание была отнята земля».
Ута спросила об этом отцовом суждении у Моисея. Был тот редкий вечер, когда она приехала в общежитие не одна, а с Володей Логиновым. За несколько дней до этого, занимаясь джоггингом, подвернула ногу, и теперь в свободное от службы время он возил ее на авто.
— Скажи честно, — ворчал он, направляясь во Фрехен, — ступню ты специально вывихнула, чтобы меня заманить? На ваших ровных дорогах ноги не подворачивают.
— С тех пор как дороги у нас ремонтируют румыны и поляки, возможностей получить бюллетень стало куда больше, — в отместку возразила она.
Евреи сидели в комнате у беспалого человека со смоляным лицом. Его звали Каратом. Логинов много перевидал людей с Кавказа, но такого типажа не встречал. Скорее он принял бы горского еврея за пуштуна из провинции Пактия, что граничит с Пакистаном. Человек делил комнату с недружелюбным иммигрантом, который тоже вполне сгодился бы для массовки в фильме про Али-Бабу и сорок разбойников. Оба плохо говорили по-русски, но с немецким, судя по всему, дело обстояло еще хуже. Впрочем, для занятия, за которым их застали гости, знания языков не требовалось.
Сидя в комнате у Карата, Мухаммед-Профессор обыгрывал в шахматы бывшего киевского портного по имени Марк. Марка знал весь город. Его скорбная фигура первой появлялась на утренних улицах, жалобное дребезжание тележки узнавали издалека дворники и хозяева мелких кафе и прачечных, с раннего утра готовившиеся к приему первых посетителей. Некоторые угощали старика чаем с булочкой. Тот не отказывался, а быстро, с оглядкой, по-лагерному, выпивал горячую жидкость и продолжал путь. В тележке лежали пачки газет. Всем было известно, что портной уехал в Германию один, что его дочь