В горнице пахло пищей и уютом, и Голубчик, всем телом навалившись спиной на входную дверь, пытался перевести дух и убедить себя, что в последние часы ничем таким не закидывался для повышения творческой и прочей потенции, хотя внутри Кольца к этим средствам приходилось прибегать более чем регулярно. Креакл без химии – не креакл, шутил сенсей. В этих же проклятых Теплых Едренях воображение разгулялось не на шутку безо всяких допсредств.
В горнице пели приятным девичьим голосом, выводя душевно, до слез: «Издалека долго течет река Волга, а мне всего лишь двадцать лет!» Затем тот же девичий голос произнес, явно обращаясь к Голубчику:
– Ну, что же вы там? Заходите, коли вошли!
Голубчик ощупью нашел на входной двери крючок, накинул его, пригладил ладонями волосы и толкнул дверь в горницу, где около огромной печи, расписанной под гжель, стояла страшная, уродливая старуха, опираясь на зажатую в руке палку с широким, лопатообразным окончанием. Старуха шевельнула огромным бородавчатым носом, растянула в улыбке рот, демонстрируя абсолютное неведение об успехах современной стоматологии, и все тем же нежным голосом, который никак не вязался с ее жутким видом, продолжила:
– Ну, гость дорогой, пожалуй-ка и в печь, – и ловким движением, словно киношный самурай, орудующий катаной, крутанула палкой с лопатообразным оконечником и уперлась им в печное отверстие, откуда на стены и пол горницы падали зловещие багровые отсветы.
Голубчик хотел было сделать шаг назад, но тут его крепко подхватили под руки, приподняли, так что ноги потеряли опору, и он их инстинктивно поджал, облегчая работу схватившим его хряку и черту поднести незваного гостя к Бабе-яге и усадить на лопату. Гость не мог ни сопротивляться, ни даже шевельнуться, настолько все происходящее напоминало весьма реалистичный, но все же кошмар, из которого невозможно выскочить, пока не досмотришь его до конца. Хряк услужливо сдвинул крышку, прикрывавшую полукруглое отверстие печи, оттуда пахнуло невыносимым жаром, и Голубчик замычал.
– Чего? – Баба-яга приложила к уху скрюченную ладонь, словно пытаясь разобрать слова незваного гостя, но тут черт, ловко вскочив на ручку лопаты и помахивая копытцами, капризно произнес:
– Ничего-ничего, старая, давай-ка в печь его быстрее, вон он какой жирненький да вкусненький!
Хряк же тяжело опустился могучим задом на лавку, заваленную драным тряпьем, почесал грязный пятак копытом:
– Ты, это, бес, не командуй. Тут тебе, это, не там, вот.
Голубчик глазами, полными ужаса и слез, смотрел на хряка, словно углядев в нем своего защитника и спасителя и обещая самому себе – свинину больше ни-ни, ни под каким видом, только веганство, только хардкор…
– Ну, есть что сказать, молодец добрый? – Баба-яга вновь ухватилась руками за ручку деревянной лопаты и тряхнула ее. – Чего молчишь, али язык потерял?
– Да какой он молодец добрый, – отвратительно хрюкнул черт, – он же того, и не поймешь кто – то ли баба, то ли колода, – и бес щелкнул пальцами, выставил вверх кривой черный коготь, из-под которого вдруг выдулся огромный синий пузырь, и в нем возникла картина.
Голубчик, обдуваемый жаром из печки, похолодел. Только не это! Сенсей любил снимать то, что у меритократов старомодно именовалось хоумвидео, и собрал довольно большую коллекцию, живописующую все стадии его жизненного эротического трипа, на протяжении которого он последовательно осваивал порой весьма маргинальные ответвления, а также те, которые пока еще осуждались законом, хотя на просвещенном Западе подобные забавы уже входили в число если и не афишируемых, то вполне допустимых. До встречи с Голубчиком сенсей целый год сожительствовал с матрасом, называя его всяческими ласковыми именами, но в тех сценах, что мелькали в синем пузыре черта, солировал все-таки не матрас, а Голубчик собственной персоной.
Баба-яга еще больше сморщила физиономию, пошевелила огромным бородавчатым носом:
– Тьфу ты, нечистая сила! Пропп тебя подери! Как положено, так и спрашиваю, а уж кто он там – молодец или девица, пущай другие разбираются.
Хряк придвинулся ближе к скукожившемуся на лопате Голубчику и почти дружески ткнул его копытцем в бок:
– Ты, эта, не молчи. Скажи все как положено, а то ведь того, а? – И хряк кивнул на внутренности печи, где пылал огонь и толпились дымящиеся горшки с булькающим варевом и где Голубчику была приуготовлена судьба стать одним из пунктов здешнего меню. Ему вдруг вспомнилось, как они с сенсеем пошли в модный ресторан с красноречивым названием «Каннибал», и там подавали специально приготовленное мясо со вкусом человечины, и Плохиш тогда посмеялся, мол, а кто у них тогда шеф-повар – выписан прямиком с Берега Миклухо-Маклая, потомственный каннибал, чьи предки съели Кука?
Голубчику стало до невозможности себя жалко, слезы покатились по щекам, но в голову ничего не приходило, пусто было в ней, только дурацкие воспоминания про ресторан и видение сенсея, терзающего ножом вырезку «Бедро комсомолки».
– Ну, ничего не поделать, – вздохнула Баба-яга, – эй-ка, подсоби, рогатый.
Черт соскочил с ручки лопаты, ухватился за нее, и они вдвоем с Бабой-ягой вдвинули сидящего на ней Голубчика в адский зев печи.
Голубчик дернулся и открыл глаза. Ни адского зева, ни огня, ни жара. Ничего, только темнота и обволакивающая тело мягкость, вызывающая из памяти полузабытое слово «перина», а еще «пуховая подушка», а еще – тепло, уют, дом… Приснится же такое! Говорят, что на новом месте первый сон – вещий. А значит…
Голубчик резко сел, скинув одеяло и свесив ноги, ощутив ступнями не жесткость татами, на которых привык спать, охраняя покой и сон сенсея, готовый явиться по первому его зову, дабы записать очередную блестящую идею по поводу его бесконечного сериала о похождениях голубого сыщика в эпоху Российской империи, а грубоватую ткань половицы.
В свете луны, глядящей в оконце избы, был виден стол. На нем стояли тарелки, чашки, горшки, крынки, накрытые полотенцем. Завтра с утра опять трапезничать, пригодятся.
Хотелось пить так, словно накануне у Голубчика случилась презентация, причем не в обличии литнегра, ну, как это обычно и происходило, когда в залитой светом софитов студии редакции мадам Дубленкиной под гром аплодисментов являлся в славе сенсей собственной персоной и в сопровождении загримированных под афроамериканцев с екретарей и машинисток, как он их старомодно именовал. В действе некоторые меритократы усматривали нарушение святых заповедей #БЛМ, но что дозволялось Плохишу, как члену Совета Пяти, то не дозволялось даже креаклам пятой гильдии. Голубчик, натертый ароматизированным гуталином, шел сразу за сенсеем, и ему удавалось перехватить с подносов официантов то бокал шампанского, то бутербродик с оливкой, тогда как следующим за ним доставались, как правило,