Но не прошло и минуты, как я понял — это меню создано исключительно для того, чтобы запутывать таких вот, как я, простых русских пролетариев. Вот, например, зачем нужно многостраничное окно под заголовком «Умения», если там нет ни единой записи? Или эти семь разноцветных полосок, явно шкалы, которые должны что-то показывать, но о чём они — понятия не имею, потому что поясняющих подписей нет. Я мысленно ткнул в каждую вкладку, пролистал всё, что только можно было пролистать, но ни малейшего намёка на «Выход» не нашёл. Не исключено, что эту кнопку спрятали где-то за ворохом перекрывающих друг друга окошек, которые нельзя ни свернуть, ни убрать, только перетаскивать одно за другим, чтобы разглядеть. Путаница при таком раскладе неизбежна, но я подозревал, что дело не в этом. Из места, где ты даже своё имя толком не помнишь, свалить не так просто.
Шкалы в меню были, но расположены так неудобно, что я даже не стал разбираться, что к чему. Какой смысл тратить время, если всё равно ничего не понятно? Ясно одно — для начала надо найти кого-то, кто в этом разбирается. Вспомнился Быся, его насмешливый взгляд и манера говорить, будто он знает всё на десять шагов вперёд. Вот с такими людьми и надо потолковать в спокойной обстановке, чтобы дотошно разъяснили, как тут всё устроено. А пока время тратить впустую нельзя. Надо шевелить булками, если не хочу и эту жизнь пролюбить. Чем дальше я уберусь от этого города, пока не началось очередное «веселье» с участием заражённых, тем больше шансов остаться в живых. А оставшись в живых, нужно вджобывать, чтобы это так и осталось.
Пока я раздумывал над этим краем сознания, основное внимание уделял главной задаче — пытался настроить это чёртово меню. Перетаскивал окна, менял прозрачность, пробовал масштабировать, но всё было как в кривом зеркале. Чем больше я пытался разобраться, тем крепче становились подозрения, что моё будущее лишено радужных перспектив. Поправить это или хотя бы прояснить что-то мог только один человек — тот, кто всё это зачем-то придумал. Но где его искать?
Внезапно мои размышления прервал резкий сигнал базера боевой тревоги, раздавшийся где-то в коридоре. Его рёв прозвучал неожиданно и зло, как скрип железо по стеклу, режущий нервы на куски. Такие вот звуки специально ставят на сигналы.
Свет в палате, и без того тусклый, мигнул, а за окном я услышал гул, будто там, во дворе, разом замолотили несколько полевых генераторов, пытаясь удержать электричество в этом богом забытом месте. Я с усилием поднялся с койки, чувствуя, как боль в груди отдалась в каждом суставе. Тело слушалось плохо, но сидеть на месте было ещё хуже. Если это госпиталь, да ещё и военный — а где ещё может стоять базер? — то тревога значит только одно — что-то пошло не так. А на Континенте «не так» обычно означает, что скоро будет много крови.
Я вышел в коридор, придерживаясь за стену, чтобы не рухнуть. Белые стены, такие же стерильные, как в моей палате. По коридору пробегали люди в военной форме, кто-то с оружием, кто-то с медицинскими сумками. Лица у всех были напряжённые и напуганные. Как это часто бывает во время боевых действий, творился форменный бардак.
Я остановил одного солдатика, совсем молодого, с веснушчатым лицом и нервно бегающими глазами. Он попытался прошмыгнуть мимо, но я преградил ему путь, выпрямившись, насколько позволяла боль в груди.
— Эй, боец, стоять, — рявкнул я, сам удивившись, откуда во мне взялся этот командирский тон. — Представься по форме.
Парень замер, явно не ожидая такого напора от меня, и пробормотал, запинаясь:
— Иван Малиновский, панцер-гренадёр… господин офицер.
— Что происходит, Малиновский? — спросил я, стараясь не выдать, как тяжело мне дышать. — Почему тревога?
Он замялся, но под моим взглядом сдался:
— Так… Эвакуация. Японцы прорвали линию фронта. Скоро будут в городе. Всем, кто может держать оружие, приказано прикрыть отход.
Я кивнул, отпуская его. Значит, война. Или что-то похуже. Но размышлять было некогда. Если город скоро станет мясорубкой, оставаться здесь — верная смерть. Я узнал у Малиновского, где выдают оружие, и, собрав волю в кулак, спустился на первый этаж. Каждый шаг отдавался болью в груди, но я заставлял себя двигаться. Лежать на койке и ждать, пока меня прирежут, не в моих правилах, даже если я их толком не помню.
На первом этаже тоже царил хаос, но уже организованный. Солдаты, медсёстры, раненые — все метались, подчиняясь резким командам офицеров. Мне выдали каску, тяжёлый бронежилет, четыре осколочные гранаты и штурмовой крупнокалиберный автомат АШ-12. К нему прилагались четыре магазина боеприпасов. Оружие легло в руки очень удобно, похоже, я был с ним неплохо знаком, хотя я не помнил, держал ли его раньше. Однако пальцы сами знали, как проверить затвор, как вставить магазин. Память тела работала, даже если голова была пуста, как барабан папуаса.
Вместе с другими легкоранеными и бойцами роты прикрытия, я занял позицию в окопах на подступах к госпиталю. Окопы были наскоро вырыты, с укреплёнными мешками с песком бортами, и пахли сырой землёй. На дне чавкала грязь после недавнего дождика. Солдаты вокруг вели себя по-разному: кто-то судорожно курил, выпуская дым через стиснутые зубы, кто-то громко смеялся, но смех был нервным, почти истеричным. Глаза у всех одинаковые — напуганные, даже у тех, кто пытался казаться