Таков смысл «Хозяина и работника» Толстого; да и его ли только? Не смысл ли это всей его деятельности еще от «Анны Карениной»? Не эта ли нота звучит в «Чем люди живы» – положительно, во «Власти тьмы», «Плодах просвещения», «Смерти Ивана Ильича», «Крейцеровой сонате» – отрицательно? «Чем люди живы – чем они не живы»: в эти две формулы укладывается смысл и его художественного творчества за последние годы, и его публицистики и философии.
Великий ум, объятый еще более великой тьмой; эта темь – темь нашей жизни: в ней мы виновны – я, он, десятый, сотый… Поистине, каждое обвинение, какое мы хотели бы бросить в Толстого, падает обратно на наши головы. Ведь это мы – безверны, лукавы, холодны… он так же безверен, но уже не лукав, не холоден, не двоедушен, как мы. Оттаивающий полутруп, полуживой человек, могущий проснуться и в тот миp, и в этот, – вот имя нашего общества, определение исторического нашего момента…
«Будем любить друг друга»… Да, но при свете этой любви будем искать истины вечной, откуда течет самая любовь.
__________
Некто, друг и недруг (бывают такие связи), настаивал перед мною, чтобы я прочел второй том сочинений Хомякова, «как бы открывающий уму нашему шестую часть света» духовного, как бы дающий ему еще новый орган ощущения, «через который вся действительность представляется в ином и новом виде».
И я его прочел.
Раза два приходилось мне испытывать это чувство как бы открытия «новой части света» – из книги. Первый раз – это было уже очень давно – я узнал это ощущение на студенческой скамье. На одном из курсов профессора филологического факультета, как бы сговорившись, избрали предметом для чтения VI песнь Илиады, речь περι τοῦ στεθάνου [199] Демосфена и текст «De Republica» [200] Цицерона. И беспечность юности, и несколько странный способ понимать задачи толкования самими профессорами, и, наконец, всегдашнее избегание толпы людской, даже когда она состоит из товарищей, делали то, что целый кружок студентов, близко между собою связанных, почти не посещал лекций. И вот, когда настало время экзаменов, не более как в полторы недели пришлось все, что следовало бы делать в течение года, сделать в эти немногие дни. Труд был велик; минута впереди – опасна. Но столько духовного света соединено в этих трех памятниках классического мира, что вот уже много лет прошло, а все еще некоторые образы Демосфена и несравненные строки прощания Гектора с Андромахой – о которых никакого понятия не дает перевод – у меня остаются в душе. И вот – последний экзамен кончен. Придя, изнеможенный, домой, я залег спать; но от нервного ли возбуждения, от чего ли не спалось. Я велел подать самовар и в ожидании его взял лениво с пыльной полки книгу в старом кожаном переплете, давным-давно для любопытства (посмотрю как-нибудь, нельзя же не познакомиться) взятую у товарища и до сих пор как драгоценность хранимую мною. Это была Библия времен Александра I, мельчайшим славянским шрифтом напечатанная. Я был хотя и филолог и знал отличия литовских флексий от славянских, но читать по-славянски почти не умел. И, задрав ноги кверху, ткнув книгу книзу в угол кушетки, открыл и стал не столько читать, сколько «нукать» себя по странице. Говорю – почти не понимал. И вот в один вечер я почти выучился читать: по крайней мере к ночи глаза уже бежали по странице. Меня поразила совершенная новизна духа. И что-то до такой степени нужное, сейчас и всегда нужное, именно и специально мне, но, вероятно, и всякому человеку… Не умею выразить; сейчас – т. е. 20 лет спустя – я уже не умею формулировать раздельно чувства, расчленить свои впечатления.
Другим «вкушением нового» были для меня сочинения К. Леонтьева и именно его горький и трудно одолимый пессимизм. Странно, что мы долго не читаем книг, которые сыграют в нашей жизни существенную роль, когда в то же время они валяются под боком. Я заказал себе купить Леонтьева в Москве; но когда мне привезли два тома отвратительно-сероватого издания, почему-то уже обрезанного («читай, читай скорее: даже разрезать не надо»), и я тоже «ткнулся носом» туда-сюда, в какой-то сброд передовых статей, – я скучливо сунул их обратно на полку. И опять какой-то вечер, какая-то инфлюэнца, когда ничего серьезного делать нельзя было, – и я взял еще раз томы, за которые заплачено было 6 рублей, и нужно же было в них вычитать хоть на 6 копеек. Я попал на «Византизм и славянство». Попал… и заразился, как теперь многие (слышно) заражаются Ницше, как вообще существует в истории, в истории культуры, эта духовная зараза и заражаемость.
Целый цикл моего развития был подавлен этим истинно благородным, истинно великим умом; умом горькой правды, не умею лучше выразить. Но это – безнадежная философия, без выходов, без просвета. Много лет спустя я понял, где ошибка Леонтьева. Он вовсе не был христианином. Даже не был иудеем. Это – заскорузлая старая баба XVII века, во всеоружии ума, остроумия, науки XIX века, в блистании эллинизма. Тот свет правды, древнейшей правды, первой правды, который поразил меня в Библии, ему вовсе чужд. Но здесь долго и трудно было бы объяснять. Впечатление было огромное…
Я читал Хомякова с мыслью: «Вот – третья Америка». Увы. Просто я ничего не чувствовал. Перелистываю за страницей страницу с ожиданием: «Ну где же Америка?» Не могу здесь ни критиковать, ни разбираться, но констатирую простой факт абсолютной холодности. Все – прекрасно, все – шоколад, вкусно, но не хлеб, но не вода жаждущему! Именно получается впечатление ненужности. И я остался холоден, как Пальмер, которого ведь ни в чем он не убедил (Пальмер, колебавшийся англиканец, перешел после переписки с Хомяковым в католицизм).
* * *
Кто не помнит пушкинского стиха:
Жрецы ль у вас метлу берут?
Стих был осмеян; пронеслись десятилетия – и он жив.
Почему-то сочинения знаменитых публицистов не требуются, не ищутся, т. е. не составляют живой и нужной пищи живого общества.
Сочинения И. С. Аксакова изданы – и лежат неподвижно в магазинах, в то время как «Семейная хроника» его отца спрашивается сегодня, как спрашивалась и на другой год ее появления; статьи М. Н. Каткова, собранные в «полное собрание», так и не нашли себе покупателей, несмотря на все усилия его учеников распространить его имя; у многих ли, часто ли вы видите полное собрание сочинений Ю. Ф. Самарина, когда в каждой небольшой