Когда холодный напиток наконец привезли, пробка выстрелила в потолок, со стуком отрикошетив от потолочных панелей. Молодая и симпатичная официантка взвизгнула, уворачиваясь от неожиданного пробкового снаряда, отчего даже обычно серьёзный Мосин громогласно рассмеялся.
Подали горячее — сочного фазана под трюфельным соусом, томлёную телятину с ароматными кореньями, дичь с брусничной подливкой. Все сразу принялись за еду. Сегодня все ели с большим аппетитом, словно компенсируя все те дни, когда, полностью забыв о пище, утыкались в чертежи. Впрочем, даже сейчас Циолковский что-то самозабвенно чертил на салфетке. С моего угла этого не было видно, но я не стал мешать — учёный всегда остаётся верным науке.
Бутылки сменяли одна другую — за шампанским последовало тяжёлое, как их победа, бордо, затем лёгкое, как будущее их изобретения, бургундское. В зале разгоралось веселье: цыгане сменились оркестром, и под вальс пары закружились по паркету. Я, обычно избегавший танцев, вдруг почувствовал желание встать и присоединиться к этому движению, но вместо этого просто откинулся на спинку стула, наблюдая, как Мосин, раскрасневшийся, спорит с Циолковским о чём-то, размахивая вилкой.
К полуночи, когда ресторан достиг пика своего шума и блеска, подали десерт — воздушный суфле, шоколадные трюфели, засахаренные фрукты. Я заказал арманьяк — выдержанный, тёмный, пахнущий дубом и временем. Мы пили его медленно, уже не празднуя, а скорее осознавая, что сегодняшний день — один из тех, что запомнятся навсегда. Даже Циолковский, обычно говорящий о космосе, молча смотрел на пламя коньяка в бокале, словно видя в нём далёкие звёзды.
Когда ночь практически заняла свои владения на небосводе, я в полной мере смог ощутить опьянение. Мысли уже были не чёткими, стройными, аккуратными, а слишком мягкими и лёгкими. Не хотелось соображать, придумывать планы на будущее, думать о прошлом. Переругивания двух учёных-оружейников сейчас были просто идеальным развлечением. Полноценно они не ругались, скорее просто излишне громко рассуждая по отстранённым темам. Всё же за последние несколько недель и даже месяцев, которые они провели под железо-стеклянной крышей центра «Марс», они успели в значительной степени подружиться между собой.
Я прямо-таки наслаждался их рассуждениями. Меня не волновали технические термины, какие-то предположения, а потому я просто облокотился на спинку стула, едва ли не закинув руки за голову, как это делал один очень умелый мошенник времён девяностых годов того века, где я оказался не по собственной воле. Однако где-то на грани сознания чувствовался некий раздражитель. Какое-то время я старался не обращать на него внимания, тем более что опьянение придавало сознанию состояние успевшего полежать киселя, но раздражение, пробиваясь через плотный туман успевшего насесть на мозг алкоголя, всё равно заставляло обращать на себя внимание.
Мой взгляд блуждал по залу ресторана. Благо, расположился я достаточно удобно — прямиком в углу. Обнаружить причину отвлечения удалось не сразу, тем более что его мундир практически сливался в одно цветовое пятно многочисленных военных, которые сегодня праздновали в здании. Пришлось сосредоточиться, полностью превратиться в зрение, чтобы распознать человека. Пришлось секунд двадцать таращиться на этого незнакомца, прежде чем признать в нём одного из офицеров, который только сегодняшним утром присутствовал на демонстрации моего пулемёта и примитивной системы ракетного огня Циолковского. Фамилии его мне припомнить не удавалось. Я вообще с большими проблемами запоминал бесчисленное число военных, конструкторов, прислуги, которые были в центре. К тому же с некоторыми мне пришлось столкнуться разве что по одному разу, а потому никакой необходимости в заполнении головы лишними данными.
Семёнов! Из памяти фамилия этого немолодого уже офицера выплыла неожиданно. С ним мне напрямую взаимодействовать не приходилось, но запомнил, что он принадлежал к клике консерваторов. Нет-нет, он не был тем казацким атаманом, который во времена великой и ужасной Гражданской войны лютовал в Забайкалье, но вот в тяжёлом характере и жестокости ничем усатому любителю японской власти не уступал. Он происходил из пехоты и успел отметиться в подавлении протестов южных регионов Персии. Само собой, не всем южанам нравилось русское господство над их страной, вот и пытались они хоть как-то проявлять собственное недовольство, зачастую используя в качестве своего аргумента не безобидные транспаранты и плакаты, а винтовки и любое оружие, которое оказывалось под руками. Само собой, что нерегулярное ополчение, вооружённое чем попало, не могло дать нормального боя профессиональной русской армии, вдоволь успевшей навоеваться в горных регионах Кавказа и Средней Азии. Потому-то персы прибегли не к полноценным боевым столкновениям, а к очень необычной, но упёртой партизанской тактике. Делал древний народ всё по науке — резал линии снабжения, атаковал малыми группами армии на марше, проводили агитацию для обычных жителей и прятались в самых отдалённых районах, пользуясь знаниями складок местности, которых было в достатке.
В общем-то говоря, армия в значительной степени успела натерпеться от партизан, несмотря на опыт завоевания Кавказа. Сражались обе стороны ожесточённо, но когда одним из главных назначали того самого Семёнова Игната Тарасовича, то ситуация изменилась кардинально. Как только он заступил на свой командирский пост, то принялся с необычной жестокостью давить сопротивление персов, используя откровенно драконовские методы: бил по кишлакам из артиллерии, приводил высшую меру наказания для каждого, кого подозревал в содействии партизанам и использовал местных же жителей, лояльных шаху, признавшему подданство Империи. Ему хватило всего пары лет для того, чтобы окончательно уничтожить сопротивление южных горцев. Получилось кроваво, но, стоит отдать ему должное, эффективно. Сейчас же генерал находился в столице, а Персия оставалась лояльной. Небольшие выступления карались уже местными шахскими войсками, а прямого вмешательства армии России не требовалось.
Вот этот вот опытный и кровавый генерал сейчас смотрел на меня волком. Казалось бы, мы были в одной лодке — я старался облегчить войну для солдат, которых ему-то и придётся вести на фронт. Мне было откровенно непонятно, по какой вообще причине он меня настолько сильно недолюбливал. Я также не понимал, но лицо этого Семёнова, побагровевшее от распитого алкоголя, явно намекало на желание найти конфликт и сделать это как можно быстрее.
Когда военный поймал на себе мой взгляд, что-то быстро сказал своей компании за столом, после чего поднялся и двинулся в мою сторону. У меня же в кровь впрыснулся адреналин, и сознание немного прояснилось. Зрение стало более чётким, мысли перестали тянуться бесконечным мягким облаком, а рука потянулась к бедру. Кобура не покидала моего пояса даже во время таких культурных мероприятий. К тому же там сейчас располагался