– Вы там себе деретесь, – ну, а мы ведь без дела здесь. Вот и нервничаем и с вопросами всюду тычемся…
Он прав, конечно, но… ведь очень много и совсем пустых разговоров… просто «для моды».
Встретилась и еще одна категория «обывателей». Те с места в карьере начинали.
– А что же это, батенька мой, скажите, почему у нас войск мало?
– Что?
– Войск мало, говорю, – повторяет свою глупость «обыватель».
– Откуда вы это взяли?
– Ну, как же! Это все знают! Ведь, слава Богу, следим за войной, – с гордостью изрекает он.
– Эх! Следили бы вы лучше за своим языком, мой дорогой! – хочется сказать «проникновенному» обывателю.
А он свое и свое…
– Все вот берут и берут… А все мало… Сознайтесь, неважные там делишки у вас? – огорошивает окончательно следящий за войной «гражданин». Вот таких прямо следовало бы, не взирая ни на возраст, ни на семейное положение, сдавать в солдаты и посылать в самую кипень, чтоб они сами узнали наши силы и положение дел и не болтали зря, распуская пугливые сплетни о скрываемых поражениях и о «неважных делишках».
И ведь что обидно, главное! Что этого дурака не разубедишь! Что ему ни объясняешь, сколько ему ни растолковываешь – он все свое упрямо и недоверчиво, с хитро прищуренным глупым глазом.
– Ну, да-а! Знаем мы, знаем! В Японскую войну вот тоже так-то… Кричали, кричали, а потом… пожалуйте…
– Да с чего вы взяли все это, дикий вы человек?
– Как с чего? – удивляется и он в свою очередь. – Да ведь вот до сих пор, однако, мы не в Германии, а все Варшаву обороняем!
– Ну, так что же?
– Ну вот вам и что же! Значит силы недостаточные у нас, вот что!
И торжествующе глядит.
Что? Каков я? Все верят в нашу мощь, а я вот – нистолечко! Мы сами с усами! Сами понимаем, да только молчим!
И столько в нем сознания своего значения и так много самолюбования, что даже ругать его не хочется – видно ведь, что дурак!
Да. Много война родит толков и на все-то лады будоражит и взвинчивает засеревшие от житейской мирной «просони» умы…
И если подобных вот скептиков, самовлюбленных и хитро щурящихся на собеседника, много у нас – то это печально! И долг каждого из этих собеседников вразумить этого чудака и убедить – хоть немножко поверить в ум тех, кто стал на защиту его же серых интересов.
Зато простой народ – радует своим большим и глубоким сердцем. И легче становится на душе, когда увидишь эти спокойные и даже строгие лица, обветренные и грубые, с умными, отрезвевшими глазами, за которыми таится такая богатая и теплая душа, что хочется верить поневоле во все хорошее: и в нашу мощь, и в нашу конечную победу! А какие славные лица у молодежи – новобранцев! И хотя сквозит на них, сквозь улыбку, боль разлуки и тоска пред грядущим, но сколько веры в них! Да, велик русский народ и еще не иссякла его духовная сила, ведшая его к победам в течение многих лет!
Как странно ощущать безопасность! Я до того привык, что меня при малейшей неосторожности ждет удар со стороны противника, что как-то даже нелепо ходить по улицам и не опасаться ничего.
И все-таки – почему я не там! Где люди, с которыми я породнился страданиями и духом, делают свое тяжелое дело. Там так хорошо! Сколько новых друзей создала война. Там, среди опасностей, – люди, едва только увидевшие друг друга первый раз в жизни, – через два часа, после жаркого дела, – становятся близкими и родными… Там я видел людей с разбитой неудачной любовью жизнью и видел встречи их со своими счастливыми соперниками. И сначала ловил в их глазах напряженность злобы у одного и опасливое торжество у другого… Но проходил один тяжелый, дымный и багровый отсветом крови и пожаров день – и они, эти недавние враги – уже обменивались порою ласковыми взглядами и следили один за жизнью другого, как нянька… А через два – три таких дня, – они уже тесно прижимались друг к другу иззябшими телами во мгле холодной окопной ночи и заботливо кутались одной рваной буркой, уступая друг другу свободные края даже в ущерб себе.
И тень женщины, когда-то ставшей между ними и как холодным лживым лезвием разрезавшей их прежнюю связь и их души, – отходила и пряталась в дымном клубе лопнувшей около «восьмидюймовки». Личные счеты, месть и вражда, соперничество в чем-либо, столь частое и резко выражающееся у мужчин, – таяли… Не было красивых, не было богатых, не было талантливых среди нас… И в тему, путанную и грозящую молча и тревожно, шли рядом, дыша и стуча сердцами такт в такт, на дерзкую разведку, два человека… И у одного из них было пятьдесят тысяч годового дохода, а другой… До войны, когда его призвали прапорщиком, – имел сорок рублей в месяц и жил на Шаболовке, в отгороженной ситцевой занавеской грязной комнате…
Но сейчас они были равны – эти два молодых тела… Одинаково думали… Одинаково мерзли и по двадцать раз на дню переживали острую близость смерти, мигавшей им и в дымных комках шрапнели наверху и в буром пламени бурчавших на «подлете» крупных снарядов…
И когда одному из них присылали из дому целый ящик всевозможных «гостинцев» – не было зависти ни у кого. И получивший оставлял себе лишь нужную ему часть табаку и пачку почтовой бумаги. А остальное по-братски, поймите, по-братски делилось между всеми. А солдаты? Эти серые, молчаливые и железные люди без пышных, приписываемых им корреспондентами, фраз, без суеты, без стонов!.. Разве не счастье сознавать, что они, эти пришедшие со всех концов России люди, – понимают и любят тебя!..
Только следите за их настроением, всегда резко изменчивым, как во всякой толпе.
И иногда сделайте «красивый жест». То есть отдайте приунывшему солдатишке последнюю папиросу, но… обязательно сумейте показать, что она последняя. Это будет «жест», но подействует на людей. Не перебарщивайте в своей дружбе к ним и, главное, идите вперед! – И эти люди окружат и заслонят вас своими потными и крепко сбитыми мужицкими телами в нестройно-ожесточенной свалке… Вынесут вас из-под самого страшного огня и еще вам, лежащему на носилках, сунут потихоньку, совсем потихоньку, штук с десяток дешевых папирос.
– Когда, мол, еще его благородие багаж свой найдет… А покуль пущай покурит – да своих вспомнит. И