– Штой-то это… Ровно бы мошка в глазу, – посштрели те в пузо… – Выругается и отойдет. И по-бабьи, отвернувшись, всхлипнет, швыркнув красным, закоченевшим носом… И этот десяток папирос – плохих, пять копеек – двадцать штук, – но редких здесь – сохраните… Они дороже всех золоченых портсигаров и бюваров, поднесенных вам когда-то «от товарищей и подчиненных» – в мирное еще время. А эти стыдливые и прячущиеся за мистическими «мошками» и соринками слезы – равны, пожалуй, только одним слезам – слезам бедных матерей…
Нас сроднили серые шинели у всех – сверху до низу…
Их грубое, шершавое и колючее сукно покрывает все – и барские, и небарские тела…
И добровольцы, юноши с будущим, с высшим образованием – тоже слились в общую нашу великую единым духом семью…
Только вот напрасно их так много. Наших рук хватит и без них в тяжелой борьбе. Еще мы понимаем специалистов – спортсменов, автомобилистов, мотористов и прочих «истов».
Они нужны. Они знают свое дело…
Но бедные полудети, едва ознакомившиеся с затвором нашей винтовки… Зачем они? Это напрасные жертвы! Там, где профессионал – солдат сумеет вывернуться даже и из тяжелого положения, – доброволец погибнет… Потому что он «малограмотен» в сложной азбуке нашего дела, состоящего из миллионов на вид совсем незначительных мелочей…
Потому еще, что он храбр «без пути», как говорят солдаты… Он любопытен и часто плошает.
Ну а там всякая оплошность – верная пуля в висок… И в каждой части почти первыми выбывают добровольцы… А ведь это часто квинтэссенция нашей будущей культуры, нашей науки и всего будущего нашей страны! И становится обидно и досадно, когда глядишь на то лохматое и измятое, что было только что кандидатом прав… А матери, получившей из полка университетский значок сына, снятый с разорванной шинели перед опусканием тела в общую яму, – еще, наверное, обиднее и досаднее, не говоря уже о горе ее, понятном и большом.
А уже дети-добровольцы, – те совсем вздор!
Конечно, каждая часть их приютит, хотя бы потому, что во всех русских ротах, эскадронах и батареях живет обычай иметь что-нибудь живое и беспомощное при своем общем котле. В мирное время во взводах и конюшнях казарм – носятся разные «Шарики» и «Пестрики» с репееподобными хвостами и с найденными «на вольной еде» пузами. А теперь «Шарики» разбежались. А надо же хоть кому-нибудь быть нужными, сунуть огрызенный кусочек сахару или позеленевшую от сырости копейку! Надо же приласкать кого-нибудь и излить на него всю нежность и ласку, не имеющую выхода здесь, вдали от родных и желанных, в чужом краю.
И вот солдатишки нянчатся с малышом, сидя у приваленных костров. Хохочут и потешаются над его вопросами, наивными, детскими… И гладят его заскорузлыми лапищами по стриженой головенке, так же, и с таким же чувством «солдатской жалости», как гладят и козленка, и кутенка…
Но вот – тревога! Сыпятся выстрелы и помрачневшие от жестоко прерванного сна солдаты строятся, наскоро оправляя амуниции.
Горе с малышом! – разоспался и отбивается – хнычет… Что с ним делать? Одна возня лишняя! А в бою и подавно… Ведь жалко, что парнишку зря совсем «забьют»… А в бою жалость всякая развинчивает и нервирует. Поглядишь, да и своих ребятенков вспомнишь… и тяжело станет… Да и вообще всем он мешает… Тычется зря, под пули лезет… Болтает…
Еле-еле удается под конец сплавить малыша куда-нибудь назад, в тыл.
А много их ведь и ранено бывает и убито. К чему, зачем?
И без того лазареты полны… Лучшие силы страны, волей страшной птицы Рока, – превращаются в размозженные груды «пушечного мяса»…
Нет! Не надо, не туда, туда пускать детей…
Еще одна ненормальность – что тьма, тьма частных лазаретов.
Попадают туда раненые и конфузятся нередко, так как чувствуют себя чем-то будто бы обязанными перед приютившими их людьми. И терпеливо выносят расспросы бесчисленных, «от нечего делать» и по знакомству с хозяевами лазарета, посетителей и особенно посетительниц. А во многих таких организационных лазаретах такое перепроизводство сестер милосердия, что им буквально нечего там делать. И один вернувшийся снова на позицию к нам мой казачонок, препотешно рассказывал нам, как за ним ухаживали в одном таком лазарете.
– И подходит, это, ко мине еще одна «сестрица», нарядная такая, да душистая. И говорит: «Давай, грит, я тебе, казачек, домой напишу…». Да, я, говорю, барыня уж никак третье письмо севодни-то так написал… Все «сестрицы» помогают. Одна пишет, другая пишет, и все-то одно и то же и в один день…
– Ну, и что же тебе «сестрица» душистая ответила? – смеясь спросили мы.
– Она-то? А так-чте поморщилась быдто, а потом грит соседке, тоже «милосердной», – и какие они, грит, бесчувственные, да не благодарные! Тяжело с имя, грит.
А потом села рядом у тумбочки, да так сердито мне:
– Ну, говори адрес, все равно уж напишу…
– Помилуйте, – говорю ей, – барыня, – да ведь это уж четвертое письмо домой севодни будет! У меня в станице-то, чай, меня за спятившего признают… Да опять же, обратно я сам грамотный, – городское кончил…
Как она в мене взъестся! Так что ж ты, говорит, смеешься с мене, что ли? И ушла сердитая такая, – беззлобно усмехнулся казачонок.
– Ну, а потом? – подбодрили мы его.
– А так, что вечером мимо одна пришла, и всеж-таки написала четвертое… Ништо, говорит, что ты грамотнай, тибе чижело, чай, самому-то… А только, так что оно мине показывается, што это оне от безделья…
А другой, тоже раненый и воротившийся в строй казак подтвердил вышесказанное и еще деловито добавил:
– А што самое невдобное выходит, так ежели это дамов много наберется и жужжат вокруг… Ну, известно, им тута и весело, их много, а дела нету… А тут, значит, «до ветру» надоть… Сам-то не можеть, а санитаров округ нету – одне дамы тольки… Ну, совеститься себе и терпишь, и терпишь, в пот вгонит. А они свое.
– Гыр-гыр-гыр, да гыр-гыр-гыр…
– Бид-а-а! – покрутил он головой.
Да. Беда действительно из святого дела выходит le dernier crie de la mode. [34]
А ведь многие дамы из общества только потому и тычутся там, по лазаретам, чтобы потом иметь возможность, сидя в обществе, щегольнуть – показать холеные руки в бриллиантах и сказать:
– Эти руки перевязывали раненых и на них следы святого дела (и дрожь в голосе пущена!).
– Делали?
Впрочем, во время всемирной войны все спуталось.
Факты геройства, безумного и яркого…