Звенит красный стремительный трамвай, сверкают зеркальные окна магазинов, оживленная толпа озабоченно и хлопотливо льется по тротуарам… И вчера, возвращаясь вечером из старого города, я видел на углу сквера, где возвышается статуя Богоматери, характерную сценку, которую можно наблюдать только в обычное мирное время.
У подножия статуи, слегка закрытый листьями принесенной комнатной пальмы, горел красноватым светом фонарь. Двадцать – тридцать женщин, стоя на коленях, занимали черным пятном тротуар и часть улицы и пели. Сначала дрожащее нервное сопрано, потом хор – особенный, немного странный для чуждого уха хор склоненных женских фигур.
А на Старом Месте, [35] где знакомый варшавянин показывал мне удивительный, сохранивший в неприкосновенности даже комнатную обстановку своего времени, пронизанный узкими, сводчатыми коридорами и крутыми лесенками четырехсотлетний дом, на каждом шагу попадались длинные крестьянские возы, запряженные парой худых, обездоленных немецкими реквизициями лошадей, привезших картофель.
Жизнь входит в свою колею; по дорогам, разбитым снарядами и сокрушающим маршем артиллерийских парков, бесконечной цепью тянутся эти возы; замершее было кровообращение восстанавливается; общественные организации с новым рвением устраивают, кормят и одевают беженцев. Страшный кошмар Калиша, Ченстохова, Ловеца, Реймса и прочее. Пронесся над сердцем Польши и исчез. Пережившие его изумленно оглядывают старые улицы; они те же, и так же сверкают огнями кофейни, рестораны, кабаре.
Ложась в постель привычной комнаты своего дома, варшавянин раздумчиво качает головой и засыпает, спокойный за свою кровь, свою семью и судьбу… А где-то, – за Лодзью, за Ченстоховом, – идут бои, гремят выстрелы, артиллерия сотрясает землю тяжкими ударами… Разбитая, пенящаяся и шипящая волна откатывается все дальше и дальше, оставляя, как щепки на берегу, орудия, пленных, неубранные трупы… И думает о том, что это – стратегическое отступление, копящее силы для нового удара, уже так же странно, как вспоминать канонаду, от которой дрожали стекла домов похожего на редкую гравюру старого города.
Это был сон, кошмар, дикий призрак, вызванный кровавой властью войны, рассыпавшийся и исчезнувший при появлении дня.
II
Волна, раскатившись, ударилась о твердую стену сибирских полков перед Варшавой и покатилась назад.
Сохраняя возможный при столь быстром движении порядок, маскируя это отступление почти детскими выдумками, [36] более всего опасаясь, чтобы оно не приняло характера панического бегства, хотя по существу – оно было именно таким, волна немецкого нашествия на столицу польского края покатилась назад широким треугольником, вершина которого была ближайшей к Варшаве, а основание расширилось по мере того, как ударялось от нее.
Блоне – Гродиск, затем Скерневицы – Лович, потом Лодзь – Ленчица и так дальше, вплоть до Калиша – Ченстохова, этот вытягивающийся основанием треугольник, как пущенный с горы шар, приобретая по мере движения большую быстроту, удалялся от Варшавы. Русские войска преследовали его, тесня шаг за шагом, делая нечеловеческие переходы, почти без сна, питаясь случайно, ибо кухни не могли поспеть за передовыми частями.
Если попытаться представить себе те условия, в которых протекло это беспримерное преследование, становится жутко за того иркутского, енисейского, пензенского или тверского мужика, который с настойчивым упорством вынес его на своих плечах.
Уже осень – глубокая, холодная, мозглая осень. Пронизывающие дожди сменяются изморозью, которая сечет лицо чуть не до крови. В окопах скопляется вода, в которой приходится стоять часами. И вдруг ударит мороз, и земля звенит, как железная, и острые льдины режут ножом кожу сапога. А тут еще переходы в тридцать, сорок, сорок пять верст.
Остановиться было нельзя. И они шли, шагали истоптанными сапогами по осенней грязи, шли равнодушные к себе, ко всему окружающему, кроме того огромного дела, для которого явились из доброй Сибири, из глухих деревень, темных углов, – кроме войны, битвы, сражений, преследования.
Потом преследование остановилось, и некоторое время было молчание. Потом прошел слух, что немцы «проходят сквозь Ченстохов». Они не выступали из Ченстохова, а пропускали через него свои части. Это и были те части, которые действовали под Варшавой. Потом стало известно о том, что на линии Плоцк – Турек – Калиш переброшено четыре или пять свежих корпусов. И потом разыгралось сражение Красневицы – Кутно, – дело, которое пишущий эти строки имел случай наблюдать «своими собственными глазами».
Незадолго перед настоящей мировой войной малоавторитетные, но обладающие немалым апломбом знатоки утверждали, что теперь война сводится исключительно к артиллерийскому поединку. Мы знаем теперь всю ошибочность такого утверждения. Война стара как мир, и приемы ее остаются теми же, что и во времена какого-нибудь Артаксеркса, изменяясь только в формах, как меняет свои формы старое лицо земли. То, что специалисты называют живой силой войска, также необходимо и служит таким же фундаментом в любом столкновении, как и сто, и двести, и пятьсот лет тому назад у Наполеона, Петра Великого, Чингиз-Хана.
Это живая сила, вооруженная трехлинейными винтовками, стоит или лежит, или сидит, скорчившись, в окопах, палит, выставляя винтовку из-за земляного валика, и количество того свинца, которое выбрасывает она в сторону врага, служит опорой, фундаментом, замком свода всякого сражения. Порой она вскакивает, с диким, ужасным криком, перехватив винтовку, бежит вперед, выбивает врага из его окопов и, засев в них, опять палит, щелкая затворами.
Напрасно было бы думать, что она палит в определенного, конкретного немца. Когда знакомый офицер, любезности которого я обязан присутствием своим в районе боя, махал рукой куда-то вперед и заверял меня, что там немцы, – я, несмотря на довольно сильный бинокль, не видел ни одного немца. А между тем, солдаты в том окопе, где мы были, по-прежнему сухо щелкали затворами винтовок и стреляли в ту сторону. Стреляли туда, где был немец, – абстрактный, невидимый немец, которого надо было отдавить от Красневиц. Впоследствии мне объясняли это обстоятельство. Идея данного дела была задержать наступление. Разведкой был установлен путь этого наступления, и вот этот самый путь, по которому должны идти колонны неприятеля, становится недоступным. Он превращается в реку свинца от пронизывающих его пуль, и можно послать этим путем взвод или батальон, или полк, или корпус – результат будет один: все лягут на этой дороге, заполненной свистящим свинцом.
Все это узнал я впоследствии, а в это время, когда был в окопах, жадно и остро оглядывался вокруг, стараясь запомнить все, что видел. И настойчивый и