И там же в Скерневицах ждал меня автомобиль и казак, у которого я брал лошадь.
Шофер, которому все время моего отсутствия пришлось отбиваться от настойчивых расспросов – кто, зачем, по каким делам приехал? – встретил меня чуть не со слезами:
– Нех пан Буг брони, в жизни моей больше не поеду с корреспондентом… Чуть самоходу не реквизовали, то б была штука!..
Пленные и павшие
I
В небольшой, предназначавшейся для совершенно иных целей комнате, с низким потолком и голыми строгими окнами, перед заваленным бумагами письменным столом стоит невысокий коренастый человек.
Одежда – грубого сукна куртка с алюминиевыми пуговицами, такие же панталоны и подбитые крупными гвоздями сапоги – висит мешковато, и кажется, что одетому в нее человеку неудобно.
Очевидно, таких курток и панталон готовились массы, и когда людей одевали, мало считались с особенностями фигуры. А «подгонку», так распространенную в войсках всего мира, делать было некогда.
Человек стоит, вытянувшись во фронт, руки по швам, но в напряженной линии корпуса, в каменной неподвижности тела, в закинутой назад голове, так, что подбородок далеко выступает вперед, – нечто особенное, непривычное для глаза, так же, как в мелкой бескозырной фуражке на голове стоящего. И самое странное, особенное – я бы сказал, чуждое – в лице неподвижного человека. Несомненно, это – крестьянин, даже крестьянский парень; загрубелые, мозолистые руки, хранящие белые рубцы заживших шрамов, сильные мужицкие руки, знакомые с земельным трудом. Лицо широкое у висков, с наивными, зеленовато-серыми глазами, срезанное к подбородку острым углом. Обыкновенное рядовое лицо, которое можно встретить у тысячи крестьянских парней, но есть в нем новое, тонкой и странной тенью лежащее на загорелой, давно не мытой коже. Испуганная растерянность в нем, детская или звериная, наивная и вместе чуть-чуть угрюмая. Такие лица бывают у не видавших света крестьянских баб, попавших внезапно в большой и шумный город, заблудившихся в путаной сети страшных улиц, растерянно мечущихся на вокзале после отхода поезда, в котором они должны были уехать. Только тут, кроме прочего, еще оттенок трагичности, как будто стоящий каждую секунду ожидает внезапного и смертельного удара сзади.
Перед столом стоит пленный прусский кавалерист; его допрашивают, записывая показания на особом, снабженном девятнадцатью вопросными пунктами, листе. Солдат отвечает точно, коротко, слегка хмурясь при каждом новом вопросе. Ни одного движения, только еще большая напряженность, когда допрашивающий скрипит «вечным» пером по бумаге.
– Zeigen sie mir die Totenmarke! [38]
Totenmarke – маленькая, около вершка в длину, овальной формы алюминиевая бляшка с пометкой номера полка, дивизии, номера рядового в полку. Немного жуткое название «марка смерти» несколько не идет к небольшой пластинке, которую каждый прусский солдат носит на груди. Эта игрушка, предназначающаяся для учета потерь, служит солдату вечным напоминанием о смерти.
– Nummer der Nachbartruppe? [39]
Лицо солдата делается еще напряженнее.
– С соседними частями не соприкасаемся, ответить не могу по незнанию…
– Настроение офицеров, солдат?
– От офицеров слышал только команду, а солдатам разговаривать некогда. Они должны драться.
Большая серьезная школа слышится в каждом ответе пленного.
Это уже сдержанность, дающая возможность не лгать, но вместе с тем, ничего не сказать.
Уже после допроса, когда спрашивающий записывал последние пометки, в комнату вошел офицер с широкими красными лампасами на шароварах. Благодаря шинели, закрывающей ноги ниже колен, лампасов этих не было видно. Офицер подошел к отодвинувшемуся от стола пленному и заговорил с ним по-немецки. Официальный допрос был кончен, вошедший офицер завязал частный разговор. Немецкий солдат почувствовал это и почтительно, но уже не с таким замкнутым лицом, отвечал. Тонкая живая связь обыденных слов протянулась между двумя людьми. В разговоре офицер чуть-чуть усмехнулся и спросил:
– Хотели бы вы видеть настоящего казака? – и прежде, чем пленный ответил, откинул коленом полу шинели и показал широкий красный лампас.
Тогда случилось необычайное. Лицо, напоминающее растерянную заблудившуюся бабу, внезапно окаменело; в непонятной сети улиц перед бабой над самой головой сверкнули страшные фонари автомобиля, вой сирены, бешеный треск машины…
Пленный кавалерист вдруг втянул шею, ожидая давно готовившийся за его спиной удар. Нить оборвалась, и тщетно казачий офицер пытался восстановить ее. Дикий призрак «Kosaken-Soldat» разом опрокинул все обычные слова и представления.
II
Я вспомнил пленного солдата уже потом, в дороге, когда мимо с неуловимой быстротой проносились разрушенные деревни, развороченные стрельбой деревья, пашни, изрытые глубокими ямами разорвавшихся снарядов.
Война у нас связывается с образом плотной колонны солдат, упорно глядящих в землю, с каменными, застывшими лицами, надвигающихся крепким шагом почти церемониального марша, а у пленного парня – с лихо надвинутой на ухо фуражкой и красными лампасами казака. Это живая смерть – сейчас, сию минуту, моя смерть, остановившаяся в двух шагах и добродушно-насмешливо покачивающаяся с каблуков на носки.
Никогда и нигде смерть не была так бессильна над душой человека и властна над его бренной оболочкой, как в этой войне.
Мелькающие по сторонам дороги бугры и бугорки, местами уже осевшие и растрескавшиеся, местами украшенные наскоро сделанными крестами, показывают это. Но бывают моменты, когда она вдруг вплотную приблизит лицо свое к человеку, и человек смущенно втягивает голову в плечи, внезапно замирает, и на лице его проступает выражение растерянности и тоски. Это случилось с подступившими к Варшаве корпусами, это случилось с пленным, увидевшим лампас казачьего офицера.
Жестокости, преднамеренного разрушения здесь, по крайней мере, еще не было.
Расстрелянный костел, пустой, зияющий ранами обвалившейся штукатурки и вырванными, как куски мяса, кирпичами, развалины домов, это – результат, неминуемый при артиллерийском обстреле. Наоборот, здесь, вблизи Варшавы, чувствуется попытка сохранить дольше удобное для постоя жилище. Расчет занять польскую столицу был так силен, что немецкие квартирмейстеры заранее озаботились сохранить помещение для будущих, имевших прибыть впоследствии, частей. Этот расчет доходил до курьера: известен случай с немецким офицером, который в Лодзи отдал распоряжение транспортной конторе отправить вещи в Варшаву, на Маршалковскую, дом нумер такой-то, а в Пясечне, – этом последнем пункте временной власти немцев, – старый, весь подернутый инеем седины обыватель говорил мне:
– У меня сын в Варшаве, так я хотел письмо ему как-нибудь… Офицер один… немец… Молоденький такой, еще без усов… Так он и говорит: «Зачем, – говорит, – посылать, давайте я завтра с денщиком пошлю, завтра, – говорит, – все равно мы там будем!..»
Теперь нет ни любезного офицера, ни его денщика, и далеко уже откатилась волна, принесшая их. И кто знает? – может