Солнца с утра не было, оно пряталось в густой пелене морозного тумана, но его присутствие чувствовалось по переливам нежных тонов утра, то густо-синих, то фиолетовых, то розовых, переходящих в желтоватые и палевые.
Мы шли на Л., где был штаб дивизии молодого и уже приобретшего почетную известность несколькими блестящими делами генерала М. В Скерневицах удалось нам узнать, что мотающиеся в железном кольце русского войска два корпуса, уже сильно пощипанные, потерявшие едва ли не половину состава, подались к Заботе (или Субботе, по-польски Sobota), и дивизия М. должна двинуться туда.
Накануне, по пути из Ловича, я обгонял бесконечные обозы, артиллерийские парки и еще более бесконечную пехоту. На девятой версте по шоссе Лович – Стрыков мне надо было повернуть, а на восьмой верстке я врезался автомобилем в штаб дивизии генерала Н.
Генерал разворачивал головной отряд. Разъезды уведомили, что в двух – трех верстах немцы. С подстриженными седыми усами генерал, в измятом и перепачканном резиновом пальто с потемневшими, заношенными погонами, стоял посреди шоссе и отдавал приказания.
Выгнутой, дугообразной линией ушли уже вперед цепи, отдельный части темнели бесформенными пятнами на поле, и драгунский эскадрон перестраивался сбоку шоссе. Когда я объяснил генералу, что мне надо проскочить только одну версту до поворота и что предполагавшийся бой может захватить меня только концом своего левого крыла, к генералу подъехали два артиллерийских поручика и доложили, что позицию для двух батарей они нашли.
Эта одна верста заставила меня поволноваться. Проскочить мне было совершенно необходимо, но вместе с тем нельзя было не согласиться с доводами генерала, заявлявшего, что лезть с большим, издалека видным автомобилем за высланные цепи, – по меньшей мере, безрассудно.
– И потом послушайте, милый мой, – хрипел генерал, – ведь вы же рискуете влететь в скверную историю… Утром разъезды донесли, что там, до поворота на Скерневицы, справа в лесу были немецкие патрули… Ведь вас же захватят, как варшавского губернатора…
– Никто, как Бог, ваше превосходительство, мне только эту версту проскочить!
Генерал махнул рукой и усмехнулся.
– Ну, что с вами будешь делать?! Подождите, пока цепь уйдет за поворот, поезжайте, что уж там…
Таким образом, я попал в Скерневицы. Теперь, когда я ехал к выступавшей дивизии М., пропустивший меня вдоль своей цепи генерал был уже верстах в двадцати пяти от злополучного поворота, отделенный от М. вытянувшимися у Заботы немцами. Боя у него тогда так и не вышло, потому что немцы не приняли боя и вскоре отступили с поспешностью.
II
Л. – большое село, с помещичьей усадьбой, фруктовым садом. Теперь оно сплошь наполнено военными, и по широкой улице, через усадьбу, шли кавалерские части – уланы, гусары, казаки – огромная, толщиной во все шоссе, змея, медленно изгибавшаяся на поворотах, тяжело вползающая на холмы.
Потом пошла артиллерия, лязгающая железом, грохочущая зарядными ящиками, на разношерстных, мохнатых лошадях. Потом потянулась пехота, и конца ей не было.
Пока я с заведенным уже автомобилем ждал выхода дивизионного штаба, которому подали два красных автомобиля, мимо все время шли солдаты.
Когда проходит непрерывной волной масса в несколько тысяч человек, нет возможности рассмотреть, вернее, запомнить отдельные лица. Они все сливаются в одно расплывчатое, потемневшее от не отошедшего загара и застарелой грязи лицо – с отросшими, непривычными у солдата волосами, давно небритыми бородами, выдавшимися скулами похудевших щек. Но это общее массовое лицо было значительно. Оно не печально, не весело, даже не сосредоточенно, – как обычно непосредственно перед боем, – оно именно значительно. В нем есть нечто, что заставляет сердце биться учащенным темпом. Что это? Определить трудно, а может быть, и невозможно. Кажется, аскетическая отрешенность от всего, кроме войны. Проплывает мимо это общее, объединенное лицо, вглядываешься в него и невольно шепчешь:
– Вот люди, которые едят только потому, что человеческий организм не может существовать без пищи. Они спят только для того, чтобы хоть немного восстановить силы. Они три месяца живут страшной, сказочной жизнью: без дома, без крова иногда, ночуя, где придется, питаясь, когда для этого найдется десять минут… Жизни, земли, мира – для них нет. Они стали по ту сторону человеческих интересов, обычных представлений, вековых привычек. У них есть только одно: война. И во имя нее, отрешенные и отрезанные от всего мира, они плывут бесконечной волной серых шинелей и желтых, похудевших и от этого странно одухотворенных лиц.
Ползут кухни, похожие на игрушечные фабрики. Дым валит из труб, искры сыплются из топки, и струя белого сильного пара рвется из какого-то крана с замысловатыми рычагами и регуляторами. Бородатый, обмотанный башлыком, запасный танцует около, едва поспевая за скорым шагом лошади, и с озабоченным лицом хирурга во время сложной операции что-то подвинчивает, что-то подкручивает в своем питательном паровике.
Обгонять дивизию, вытянувшуюся по шоссе, – мучение. А когда идешь след в след за двумя автомобилями со штабом и дивизионным генералом, это превращается в испытание терпения. Генерал поминутно останавливается возле начальников отдельных частей, говорит с ними, получает донесения от головного отряда, рассылает мотоциклистов и казаков с приказаниями. Потом мы опять двигаемся, и сирена переднего автомобиля ревет, надрываясь, а проходящие части жмутся, толкая друг друга к краю шоссе. Около Рогожна маленький, в полторы сажени мост через ручей уничтожен немцами. Препятствие пустячное, но для автомобилей совершенно непреодолимое. Насыпь шоссе высокая, спуск представляет риск сломать раму. Мой шофер посмотрел, как нырнули передние автомобили, и затряс головой.
– У них казенные, им что, а у меня – свой… Рама пополам будет!
Кое-как, с помощью солдат, тяжелую сорокасильную машину удалось спустить на лед. Широкие шины автомобиля не пробили его.
III
X. – небольшая деревенька, на въезд которой стоит высокий кирпичный костел. Ксендз-пробощ, [58] энергичный и сильный человек, быстро двигающийся и говорящий громким голосом, прежде всего, объявил, что сегодня «в гостях» у него побывали три немецких разъезда и три русских.
– Вчера раненый тут лежал один, граф, – рассказывал он, – так они у меня попросили лошадь отвезти его к своим. Разрешай или не разрешай, они все равно взяли бы… Обещались сейчас же отослать назад, а и до сего момента нет!
В длинной и пустой столовой ксендза расположился штаб. В то время, как тут же за деревней, в полутора – двух верстах, коротко и резко били