А положение этих двух значительно растаявших корпусов действительно близко к отчаянию.
Попробуйте представить себе массу около ста тысяч человек, уменьшившуюся до сорока – сорока пяти тысяч, крутящуюся по деревням, лесам и полям чужой, мало знакомой страны. Они сумели сохранить артиллерийские парки, но обоз их отбит. Они бродят, как колоссальная стая голодных зимних волков по разоренному краю, где несколько раз прошли несколько армий. Все, что можно было взять у населения, взято месяца полтора тому назад. Ксендз, имевший случай принимать в своей столовой то германский, то русский штаб, мог предложить нам конфеты, чай, но не имел хлеба и сахару. О том, что делается в крестьянских избах, нет нужды говорить. И вот в этом разоренном, замершем, полумертвом краю, кочуя из деревни в деревню, без пристанища, в морозы, бродит толпа в сорок тысяч человек с лошадьми, орудиями, снарядами.
Выхода им нет – это ясно и для них, и для нас. Им остается или сдаться, или умереть. Они выбирают последнее.
VII
И когда я слышал тонкий, постепенно густеющий до низких басовых нот, – обратный тому, что посылали наши батареи, – вой немецкой шрапнели, я думал о том, с какой холодной, мертвой решимостью должны они драться. Гусары смерти не там, возле Вильгельма, блестящие, щеголяющие своими черными рейтузами и мундирами штабные гусары, а вот здесь, возле повитой красивой легендой усадьбы польской девушки, – незаметные ландверные и ландштурмовые немецкие солдаты, иззябшие, продрогшие, по три дня не евшие – и не сдающееся.
Периферия шрапнели подвигалась все ближе и ближе. Мерзлая земля, кусочки льда, скопившегося между бороздами, брызгами летели здесь и там. Гусарский офицер, однокашником по училищу, проводивший меня, два раза присылал солдата с настойчивой просьбой вернуться. Но есть что-то в бое подмывающее, затягивающее, что трудно оборвать. Наконец, он пришел сам, и мне пришлось сдаться.
Когда мы возвращались, вечер уже полз по земле смутными лиловым тенями. Одинокий солдат связи, прилегший за кучей засыпанных землей бураков, вдруг вскочил, приставил руки трубой ко рту и закричал похожему на дом стогу:
– Один зарядной, вторую батарею подать!.. Где-то в середине пространства между ним и стогом поднялась другая фигура и также надрывисто и торопливо выкрикнула:
– Вторую батарею, один зарядной подать!..
А когда мы подходили к стогу, все еще не находя сил подавить острое возбуждение, я оглядывался кругом жадными, беспокойными глазами – из-за стога рысью шестеркой цугом выехал зарядной ящик и, ухая по мерзлым бороздам, покатился к лощинке.
VIII
Мы еще не дошли до деревушки в три – четыре двора, лежавшей на пути к развилине дорог, как сзади вспыхнуло ярко-красное, трепещущее и взметывающееся все выше зарево. Это немецкие снаряды зажгли какую-то постройку в имении Валевской. И тотчас же, – как будто там покатилась огромная карета по каменной мостовой, – загрохотала ружейная перестрелка.
– Становится жарко! – проговорил офицер, оглядываясь назад. – Слышите – непрерывный ружейный огонь…
Выстрелы рокотали по всей линии. Я вспомнил, как лежал с стрелявшими теперь солдатами в цепи, и покачал головой: замерзшая, твердая, как камень, земля не позволяла вырыть какие бы то ни было окопы. Значит, били друг друга прямо в лоб, лежа между бороздами. Артиллерия уже надрывалась перекатным криком, и странно шло к этим беспокойным, напряженным звукам вздрагивающее, молочно розовое зарево. Оно освещало все поле, длинные черные тени протянулись от стогов, и деревенька, к которой мы подходили, освещенная им, испуганно прижалась к земле.
В окнах крайней избы горел свет, и черные тени суетливо метались там. На дороге против нее виднелись телега, заваленная скарбом, и старик-крестьянин, молчаливо и спешно укладывавший вещи.
Здесь же белела своим холщевым пологом фура полкового лазарета. Фельдшера бегали, приготовляя место для раненых, а полный, похожий на Тараса Бульбу, доктор сердито кричал на санитаров. И тут же – почему-то казавшейся робкой сжавшейся кучкой – молча стояли раненые. На выезде из деревни, когда вдали вырос кроваво красный, освещенный пожаром кирпичный костел, нас обогнал крестьянин. Он шел, сильно согнувшись под тяжестью узла, который нес на спине, и вел за руку мальчика трех – четырех лет. Мать, с другим мальчиком лет пяти, почти бежала рядом и тоже что-то тащила, прижимая к груди – должно быть, самое ценное из своего несложного имущества.
Освещенные пожаром, пригибаясь от тяжелых, порою сливающихся вместе ударов артиллерии и нервного хлопанья ружей, они шли совершенно молча, не жалуясь, не плача, не проронив ни одного звука, и в этом молчании было больше, чем в воплях и стонах.
У X. стали встречаться шестиконные запряжки, неподвижно, свесив постромки, стоявшие на дороге. Солдаты с замкнутыми серьезными лицами, освещенными отблеском зарева, смотрели в сторону разгоравшегося все сильнее боя. Запряжек было шесть или семь, и вытянулись они длинной, неподвижной линией, как будто притаились в ожидании. А по сторонам шоссе, справа и слева, длинными черными пятнами шла пехота.
– Разворачивает центр… – пробормотал офицер, ходивший со мной, – он мог бы ударить теперь, но не имеет донесений оттуда, – махнул он направо, – держит N-ский полк в резерве. Осторожный и умный человек!
IX
У самого костела, где дорога слегка поворачивала, огибая церковную ограду, стояла кучка людей. Те же запряжки в шесть лошадей чернели сбоку шоссе. Я присмотрелся к ним и узнал: это были пулеметы. В маленькой, черной, быстро переливающейся толпе говорили негромкими голосами.
– Очевидно, связь нарушена – значит, надо ждать… Мне ничего не дают знать оттуда… Ждите подарков!
Подарки не заставили себя ждать. Когда я вышел в ксендзовский сад, отыскивая своего шофера, справа с высоким снижающимся воем понеслась шрапнель. За садом было низкое болотистое поле, потом длинная гряда кустов, потом перелесок. Между кустами и садом над самой землей внезапно вспыхнули голубые, красные и зеленые огоньки, и отчетливый резкий звук взрыва ударил воздух.