Когда окруженные почти со всех сторон голодные и отчаявшиеся корпуса немцев бились под Ловичем и шли «в лоб» окопов, под губительный пулеметный и ружейный огонь, они продавали свою жизнь. У них была одна отчаянная цель: или пробиться, или умереть. Это была решимость последней минуты, взрыв отчаяния. Но русские войска в бою под Лодзью совсем не были поставлены в такое положение. Линия нашего фронта, едва избавившегося, вернее, избавлявшегося в эти незабываемые дни от переслойки, в которой не было ни тыла, ни флангов, а только один сплошной боевой фронт, – эта линия выравнивалась и выпрямлялась. Не может быть и речи о том, чтобы драться «с отчаяния». Дрались так, потому что иначе не могут, не умеют драться.
В этом бою немцы использовали свежий боевой материал. Вообразите себе солдата, сидящего четыре месяца в крепости, слышащего и читающего непрестанно про войну. Порвавший своим призывом на действительную службу все связи с семьей, прошлым, даже привычной жизнью, он сделал это для войны. Война есть; ее громовые раскаты доносятся до него, а он сидит в крепостном гарнизоне, несет сторожевую обычную службу, и разорение дома, тяжесть разлуки с близкими, неизвестность будущего – все это как будто не оправдывается этим сидением. Если война, так уж война; если пришлось разломать, как ненужную палку, всю наладившуюся жизнь, так было бы из-за чего… Но этого «чего» нет. Есть караул, зубодробительные лейтенанты, есть тоска отрезанной от мира крепости.
Попробуйте вообразить психологию такого солдата, которого вдруг взяли в бой. Сравнение с мальчиком, дождавшимся, наконец, времени, когда его пустили в зал с освещенной елкой, не может быть применено потому что за плечами мальчика нет того, что есть за плечами ландвериста: тяжелой мысли о расстроенной жизни, может быть, голодной семье, ожидающей впереди смерти… Если воевать – так было бы из-за чего, – и под Лодзью этот неиспользованный, выдержанный в долгом искусе материал ложился целыми колоннами, шел сомкнутым строем под пулеметный огонь, он «рвался в бой» – типическое выражение примелькавшихся реляций, наиболее подходящее здесь.
Казалось бы, ничто не могло противостоять этому напору. Техническое оборудование, опытный командный состав, мелочная подготовленность, отчаянная решимость драться – все было на стороне немцев, включительно до значительного численного превосходства. Казалось бы, эта волна лезущих на явную смерть людей должна смести и уничтожить перед собою все. Но эта волна разбилась. Еще и еще раз разбилась, оставляя груды трупов, заваливавших окопы доверху. Русский солдат преподнес сюрприз. Фея войны, непрерывно находившаяся несколько суток в бою, не имевшая времени «кусить сухаря», взмахнула палочкой.
IV
Люди, участвовавшие в боях с немцами, отмечают одну определенную черту, отличающую немецкого солдата от русского. В то время, как наши рассыпаются цепью и идут поодиночке, немец органически не выносит рассыпного строя. Он не может идти в атаку, не чувствуя локтем соседа. Немцы наступают всегда колонной, и предположение о больших потерях германской армии, чем русской, помимо обычного правила, что наступающий теряет всегда больше, чем обороняющийся, помимо личных наблюдений на поле сражения, где численность немецких трупов, даже просто на глаз, превосходит количество русских, – в значительной мере объясняется еще этой особенностью немецкого солдата.
Нельзя предположить, чтобы такие опытные военачальники, как тот же самый Гинденбург, не предусмотрели этого; несомненно, при современных орудиях уничтожения людей, строй римской когорты был бы анахронизмом. Но сделать, очевидно, ничего нельзя. На основании опросов пленных, можно думать, что особенность таится в самой психологии германского солдата.
Будучи пущен в одиночку, он способен лечь, сдаться в плен, закрыть голову руками, заткнуть уши. Мне самому приводилось видеть результаты неудачной попытки немцев действовать рассыпным строем. Под Ловичем некоторые из солдат 43-го пехотного Егерского полка бросились вперед, пытаясь воодушевить товарищей. Они иногда увлекали за собой тридцать – сорок человек, и все они пали в нескольких шагах от своего окопа. Но, Боже мой, – в каких позах нашел я на следующий день эти трупы!.. Были охватившие голову руками, были закрывшие лицо ладонями, а один (я никогда не забуду его) зажал уши жестом такого полного, такого бесконечного отчаяния, что вспоминать его мне до сих пор жутко. И это те самые солдаты, которые сомкнутой колонной идут неотступно, твердо, как на параде, несмотря на убийственный огонь, вырывающие целые ряды.
Русский солдат, уходя на войну, прощается. И он, и все окружающее определенно уверены в том, что раз война – значит смерть. Для того и война, чтобы людей убивали. Я был свидетелем проводов запасного. Когда уже все было кончено, когда осталось только занести ногу на колесо и прыгнуть в телегу, крестьянин обошел сзади ее, стал среди улицы и истово, обдуманно отвесил четыре поясных поклона на четыре стороны. Потом встряхнул волосами, оглядел светлое, яркое, летнее небо и сказал: «Прощай, белый свет!..» И, махнув рукой, полез в телегу. Такой солдат идет на войну с тем, чтобы умереть.
Он знает, что на войне надо убивать, надо мокнуть в окопах по неделям, надо не есть по три дня, надо кормить собою бесчисленных паразитов, надо делать переходы в дождь и слякоть по сорок верст. Надо делать огромное, страшное, бесконечно трудное дело войны, призвавшей его из глубины деревни. И лучше всего, больше всего, ярче всего он знает, что здесь надо умирать. А если умирать, то не все ли равно, умирать в одиночку или скопом, колонной, чувствуя локоть соседа, или рассыпным строем, когда приходится почти кричать?!
Для того и война, чтоб людей убивали – видит начальство, что лучше по одному – пущай по одному. Требовается, чтобы взводом, или ротой, или полком – можно и так; в конце концов, результат один и тот же: смерть, к которой он приготовился еще в то время, как говорил:
– Прощай, белый свет!..
И если рана, жизнь – это просто счастливая, но почти совершенно непредвиденная случайность.
V
Народу в его массе трудно понять психологию другого народа. Своей ежечасной и ежесекундной готовностью умереть решительно во всякий любой момент русский солдат преподнес немецкому не малый сюрприз. В боях под Лодзью этот сюрприз достигал грандиозных размеров. Факт кавалерийской атаки N-ских драгун батареи тяжелой артиллерии немцев, атаки, не подготовленной заранее орудийным огнем, – факт беспримерный в истории войны. [60]
В конном строю