Она ширится и растет. Привступают новые силы, и один приток, постоянный, не останавливающийся ни на один день приток пожертвований Всероссийскому Земскому союзу для нужд армии, внятным и властным языком говорит о распространяющемся микробе общественности.
О том, как относится Польша к деятельности союза, как-нибудь в другой раз. Это должно служить предметом особого подробного письма. В данной заметке я пытался набросать приблизительный силуэт организации. Я многого не сказал, ибо хотя бы перечислить все можно только в специальном труде, поскольку мне известно, имеющем появиться после войны. Я не сказал о сотнях лошадей, закупленных на средства союза для разоренного населения Польши, о специально питательных пунктах, о предполагающейся широкой работе для разоренного населения, работе, подготовка к которой уже идет сейчас.
В кратком газетном письме нельзя охватить огромное общественное явление. Его можно только отметить и сделать попытку очертить его общий облик, и можно еще от лиц всех, кому дороги общественное начинание, общественная инициатива, общественная самодеятельность, выразить благодарность инициаторам и работникам этого дела.
Земной поклон им.
Светлые души
I
Старинный, простой и исполненный особой значительности архитектуры костел виден издали. Он построен просто и крепко, как строили в старину, и по всем этажам окружен пристройками-коридорами, придающими ему странный домовитый характер. И весь костел издали похож на большой жилой дом, украшенный по концам крышами двух вышек. В одной, заплетенной десятком тонких, мало гармонирующих с общим типом здания, колонн, – колокольня, в другой – допотопные, кузнечной работы, часы. Они громоздки, неуклюжи и тяжелы, и новые времена не по ним: они привыкли отмечать неторопливые часы громоздкой, неуклюжей и тяжелой жизни средних веков, жизни, когда крохотная горсточка привилегированного сословия могла называть свое бытие жизнью, а все остальное только тянуло безнадежную смену подъяремных дней.
И колокола в другой башенке какие-то робкие, чуть-чуть жалкие, и кажется, что главный из них, – старый, усталый колокол, – с трещиной: когда он звонит, в его порывистом, вздрагивающем звуке тонкой струйкой стонет жалоба.
На новые времена, на странные дни, на непонятных людей.
Костел стар, похож на жилой дом, и в этом есть свое очарование: чудится, что, когда воздвигали эти огромные стены, путанную сеть коридоров и переходов, бесконечные подвалы и погреба под фундаментом, Бог был ближе к людям. Он жил с ними заодно, простой и грубой жизнью, и близость Его чувствовалась всеми. С Ним обращались запросто, и дом Его служил приютом в тяжкую годину людям, которые располагались здесь со всей нечистотой человеческого жилья; приходили и располагались так же просто и с чувством собственного права на это, как пришли бы к какому-нибудь старому патриарху рода – деду или прадеду, милостиво и просто принявшему их.
Тяжкая година опять постигла страну, когда небеса стали выше, служения торжественнее, когда смута пошла между людьми, и исчезло чувство близости Бога; люди опять пришли в дом Его, – старый, окруженный дымкой седых преданий дом, и так же благостно и милостиво, как патриарх рода, не знающий даже имен бесчисленных отпрысков своего поколения, древний костел принял и укрыл их в своих недрах и стоит, вспоминая древние времена, когда угрюмый и нелюдимый кузнец, строитель бессмертных часов, угрюмо прислушивался к медленному перезвону своего творения.
Это – костел братьев-реформатов, в М-х; в древние, поросшие сединой времена – религиозный центр Л – кого княжества, теперь пункт соприкосновения германской и русской армий.
II
Эти пункты замечательны сами по себе. Фронт действующей армии растянут на несколько сот верст. На огромном расстоянии тянутся черточки окопов, наполненных людьми, готовыми каждую минуту умереть. Не беря на себя какой-либо ответственности за истинное положение вещей, я считаю долгом высказать собственное мое впечатление от этой узенькой ленточки, озаряемой по ночам вспышками ружейных выстрелов.
Так много крови было пролито на этой линии, так много героического, прекрасного, возвышенного было влито в защиту этой линии, что отступление от нее сделалось психологической невозможностью. Это чувствуется в каждом солдате; смерть здесь, в одном из окопов, этом звене растянувшейся на несколько сот верст цепи – возможна; она ожидается спокойно, без волнения, как печальная необходимость. Но отступление хотя бы на вторую линию окопов – немыслимо. Оно немыслимо по психологии солдата, потому, что такой героической, славной ценой утвержденная линия не может быть передвинута иначе как после смерти отстаивавших ее.
Я не беру на себя ответственности за то, что так, и именно так, рассуждает каждый солдат. Вернее всего, он никак не рассуждает, а просто всем своим солдатским нутром ощущает эту невозможность. Война внесла изменения в человеческую натуру. Отняв обычное, она придала ей новое, свое, порожденное ночными атаками, потерями товарищей, недельными сидениями под рвущимися над окопами шрапнелями, тысячами вещей, заполнившими пробел отошедшего в прошлое обычного.
И солдат, отстаивающий протянутую войной линию, чувствует невозможность двинуться назад, как в прежней жизни чувствовал невозможность продать старинный медный крест, что от дедов и прадедов стоит между иконами в переднем углу, как чувствовал невозможность разорвать связь с землей, с ее трудом, и ни с того ни с сего уйти в город и поступить в дворники.
Есть, конечно, бросающие землю и уходящие в дворники, но каково их число, по сравнение с общей крестьянской массой? Этот процент исчисляется единицами на тысячу.
И на этой линии стоит старый, обросший всяческими пристройками и коридорами костел.
В нем сохраняется чудотворная икона Святого Семейства. Предание говорит, что на месте настоящего костела была когда-то бедная часовенка, в которой на столбе помещалась икона. Чудеса исцелений слепых, параличных, лишенных речи прославили ее настолько, что местный властитель отправился к Папе в Рим с просьбой разрешить выстроить здесь костел.
Папа прислал нунция, произведшего точное следствие, установившее наличность исцелений, и разрешение было дано. И