Здесь же висит пояс ловичского воеводы изумительно тонкого художественного шитья, золотом и серебром. Когда смотришь на такие вещи, – простые, бытовые вещи каждодневного обихода, – чувство невольной смутной грусти охватывает человека. Какие руки клали чуть-чуть потускневшие нити, сплетая сложный оригинальный орнамент? Какие другие руки отстегивали его золотую пряжку в разгар веселого пира и стягивали его туже перед княжеской забавой охоты и торопливо рвали тугие застежки на поле брани, когда владелец его, раненный каким-нибудь топором или бердышом, истекал густой княжеской кровью? Вещи хранят вековые следы прикосновений; они как бы впитывают нечто из окружающего, и умеющий слышать может подслушать их смутный, невнятный шепот о дремучей были.
Самая икона закрыта. Иной, нового письма образ закрывает ее, и только движение ксендза, благоговейно шепчущего слова молитвы, открывает, как дверцу, эту новую икону, чтобы за нею открылась древняя святыня.
Она не избегла печальной участи безверия нашего времени. Однажды она была похищена, и все драгоценности, свыше чем на полмиллиона рублей, оказались сорванными. Самая икона нашлась и впоследствии была коронована Папой: красной, величественной сенью ее обнимает царственная мантия, над которой – Папская корона.
III
Самое интересное – подземелья костела, его «пивница» погреба. Старый костел верен себе: как сотни лет назад укрывал он всех, над кем разражалась гроза войны, так и теперь, добродушно и благостно, как патриарх бесчисленного рода, приютил он в себе беженцев из занятых немцами областей.
Они живут в темных и таинственных подземельях старого храма, живут без света, странной, необычной жизнью и, главное, без надежды уйти отсюда. Все они, главным образом, беженцы из-под Ловича; лошадей частью реквизировали у них немцы, частью они сами продали, чтобы хоть чем-нибудь питаться.
У них нет лошадей, нет повозок, и дом их – подземелье костела. Они заперты здесь, и, может быть, все сто восемьдесят человек постепенно начали бы умирать от истощения, от недостатка питания, если бы Всероссийский Земский союз не двинул своих походных кухонь и не кормил их.
Они живут в непосредственной близости с мертвецами: рядом, за заложенной всяким домашним скарбом, перинами, подушками и прочим, аркой – древняя усыпальница.
Надо отдать справедливость древнему бальзамированию; истлело все: одежда, иногда доски внутреннего деревянного гроба, – редко где увидишь на руке трупа остатки золотого шитья, – но самый труп лежит, как будто был положен сюда вчера. Сохранилась даже эластичность кожи, подающейся под надавливанием, как резина, а они лежат здесь две – три сотни лет. Какой странный, сказочный вид имеют эти открытые гробы при мерцающем свете свечи! Сухие, обтянутые лица хранят печать строгой и важной думы. Сохранившиеся мускулы, не разрушенные кости придают странную живость этим двухсотлетним покойникам. Некоторые лежат по двое в одном гробу, и мелькающие тени и пятна скудного света кладут тень странной усмешки на лица их. Как будто только сейчас, для назойливого посещения глупых живых людей, умолкли они, прекратив таинственную и глубокую беседу о том, чего не может понять живущий.
Давно истлела ветхая одежда братьев-реформатов, желтые неподвижные ноги освободились от грубых сандалий, и только толстая веревка с многочисленными узлами по-прежнему обвивает бедра.
Странное замершее в вечной темноте и вечной неизменности царство смерти… Особенно странно от того, что сама смерть тут же, над этим кладбищем, шагает широкими шагами войны и смеется своим темным смехом и бросает свои семена щедрой рукою.
Странный покой гробового безмолвия, когда кругом по всей стране ревут стальные жерла пушек, и диким воем завывают шрапнели… И это не фигуральное выражение, это – факт.
От М. до Г. приблизительно шесть верст. В Г. уже немцы. Наскучив долгим бездействием, смущаемые далеко видным зданием старинного костела, они двинули бронированный автомобиль, вооруженный дальнобойной скорострельной пушкой, к М. И сорок минут клали снаряд за снарядом по костелу и перевязочно-питательному пункту Всероссийского Земского союза.
Пункт С. N-го отряда земства пережил жуткие минуты. Единственно, что можно было сделать, – это моментально свернуться и уйти, о чем и сделал распоряжение уполномоченный М. Н. Б-нин. Но в это время стали появляться раненые, и персонал отряда тут же, под огнем, приступил к своим прямым обязанностям – перевязке.
Снаряды рвались в двадцати пяти шагах от занятых пунктом изб. Помощник уполномоченного, студент Московского коммерческого института З. Б. В., оказался серьезно контуженным разорвавшимся возле него снарядом. Тут же, перед самым пунктом, упал убитый наповал крестьянин. Его судьба заслуживает внимания. Война опять – это с ней иногда бывает – решила сыграть с этим несчастным крестьянином-ксенжаком одну из своих шуток. Шутка войны всегда подчеркнута яркой человеческой кровью, и почти всегда из-за нее скалится в дикой улыбке лишенный покровов череп смерти. Этот крестьянин бежал от войны из-под Ловича. Забрав самый необходимый скарб и всю семью в телегу, на одной лошади он побрел от страшной линии войны, бросив хозяйство, бросив дом, спасая жизнь семьи и свою. Смерть дала ему уйти до М., где разорвавшийся среди улицы снаряд поставил точку неоконченной фразе.
Результаты этого набега на Краснокрестную организацию были такие: двадцать один человек убит – из крестьян и проходивших солдат, одиннадцать ранено. Убиты также четыре лошади.
Есть вещи, о которых говорить надо какими-то особыми, пламенными и вместе интимными словами. Может быть, они, выявляя истинную сущность человеческой души, своим прекрасным значением оправдывают жестокое дело войны. Когда слышишь о таких фактах, хочется жить и верить в жизнь, и верить в прекрасную душу человека.
В то время как вдали грохотали выстрелы привезенного на автомобиле орудия, и снаряды крошили человеческие жизни, и смерть витала над крохотным, затерявшимся на карте селом, три сестры под наблюдением женщины-врача В. П-ой, в буквальном смысле этих слов, под огнем, делали сложную и трудную перевязку тяжело раненного.
У солдата осколками снаряда перебило обе руки и ногу; надо было положить так называемые неподвижные повязки, заключить ногу и руки в лубки – дело, требующее спокойствия, полного хладнокровия и времени.
Когда остальные сестры и санитары хлопотали с укладкой вещей, когда кучера спешно запрягали лошадей, чтобы эвакуировать пункт, женщина-врач и три сестры накладывали марлю, обмывали раны, делали перевязки.
Обстрел продолжался сорок минут. Сложная перевязка при всей спешности работы потребовала двадцать.
Двадцать минут ответственной, требующей напряженного внимания, соблюдения тысячи условий асептики, серьезной работы в то время, когда кругом рвутся снаряды и костлявый палец смерти отмечает свои жертвы.
Когда узнаешь об этом, вера в человека крепнет.