Восемь безвестных душ отлетели здесь. Восемь безвестных тел успокоились на углу сиротливой березовой рощицы. Тщетно расспрашивать, кто, какой части, когда похоронен здесь? Волна серых шинелей накатилась, оставила восемь крестов и укатилась дальше, и пришли новые волны, не знающие, – и те ушли, и в постоянной смене потонули имена павших. Никто не знает, кто нашел свой приют за полотном железной дороги у березовой рощи на границе немецкой земли. И никто никогда не узнает, а наскоро связанные кресты покосятся, потом качнутся, потом наклонятся задумчиво – и упадут, и долго будут лежать черные и забытые, пока не исчезнут, как все исчезает. И только ветер будет гулять над сравнявшимися могилами и жалобной песней рассказывать качающимся березам о том, что здесь некогда бывшее землей ушло в землю.
Здесь, в Граеве, не так давно шли серьезные бои. За местечком, раскинувшимся подслеповатыми, кривыми домишками, обступившими пустынную и грязную площадь с разбитым фонарем посредине, по обе стороны шоссе убегают вдаль глубокими морщинами окопы. Чем дальше, тем их больше, и на небольшой горке, уже у самой границы, в сосновом перелеске путанной линией перевились они, сближаясь и разбегаясь, исчерчивая песчаную землю странными письменами.
Окопы – стало привычным, обиходным словом войны. Оно мелькает в газетах, повторяется в разговорах, перекидывается из уст в уста знакомым, не возбуждающим даже любопытства, термином. Но только побывавшему в них – не в старых, брошенных, пустынных окопах прежних боев, а наполненных скорчившимися людьми, живущими здесь, в этих звериных норах, неделями, переменяющими здесь белье, раздевающимися для того, чтобы хоть чуть-чуть освободиться от паразитов, и (прошу помнить!) постоянно стреляющими, получающими раны и умирающими, – только видевшему все это воочию станет понятным это короткое странное слово – окопы.
Я провел только одну ночь в окопах – одну, а их бессменно проводят десятками! – я, не старый, крепкий физически, со здоровыми нервами человек, знавший, наверное, что, что бы ни случилось, завтра я выйду из этой узкой длинной ямы, завтра я выйду, чтобы никогда больше не вернуться. И все-таки этой ночи я никогда не забуду!.. А такими окопами в Восточной Пруссии исчерчена вся земля. Кажется порою, глядя на эти кривые, ломающиеся канавы, что темный дух войны хмельным, разгульным пахарем вышел на эти поля и повел дикие борозды кровавой пашни, смеясь над человеческой жизнью.
Мы знаем уже из высокого источника осведомления, что мы дважды отступали из Восточной Пруссии. В первый раз нас постигло несчастье – и все мы помним серьезные, прочувствованные слова телеграммы об этом Верховного Главнокомандующего. Теперь Восточная Пруссия занята нами.
Здесь, на пути шествия наших войск, я впервые увидел, что для нашего солдата – псковского, пензенского, орловского или какого-либо иного мужика, – война, идея войны, наступление и отстаивание занятой части может быть личным своим делом.
III
На границе русской и германской земель есть местечко Проскин. Не знаю, должно быть, в мирное время это было благоустроенное местечко, удобное, спокойное, – результат по-немецки обдуманного комфорта обыденной жизни. Протягивающиеся через улицу на столбах электрические провода с разбитой, криво висящей лампой, окруженные проволочной сеткой палисадники, стены каменных двухэтажных домов, кое-где уцелевшие вывески, – все говорит об этом.
Должно быть, здесь текла мирная, патриархальная, немецкая жизнь, старый grossvater [73] выползал в халате и колпаке в палисадник и за трубкой крепкого кнастера [74] посиживал в мягком кресле, любуясь чинной суетой немецкой благоустроенной улицы. Бегали здесь под его непосредственным наблюдением крепкощекие, хорошо упитанные дети, а frau [75] выглядывала из кухонного окна и кивала таинственно головой, готовя неожиданный сюрприз в виде какого-нибудь шмак-кухена [76] к обеду… Папаша, правда, делил свое время между двумя мирными занятиями: с одной стороны – наблюдал за полевым хозяйством, а с другой – взбирался с работником, каким-нибудь Фрицем, на чердак и под наблюдением этого самого Фрица для чего-то проделывал широкое венецианское окно в стене, обращенной к России, заливал пол цементом и советовался о возвышении, в вид широкой ступеньки перед самым окном… А когда заставал случайно забравшихся на гладкую, такую хорошую площадку детей и, несмотря на все заверения, что тут так хорошо играть, выпроваживал их вниз, – кивал утвердительно головой и, попыхивая дешевой сигарой, соглашался:
– О да, да, когда придет время, – мы поиграем… О, мы очень хорошо поиграем! Наш кайзер… – он вынимал сигару и склонял голову, оставаясь несколько секунд в почтительном молчании, – наш кайзер знает, что делает…
Да, он знал. Он знал настолько, что теперь от Проскина, от его палисадников, двухэтажных домов, оборудованных по последнему слову военной техники пулеметных площадок на чердаках, остались одни черные, закопченые стены, лишенные крыш, потолков, обугленные страшные стены, к которым прикоснулась размахнувшаяся огненная рука войны.
Занимая Восточную Пруссию, русские войска прошли Проскин так, как проходят любой из русских городов, возвращаясь с маневров.
Достоверно известно, что за все взятое, все, начиная от начальников частей и кончая последним обозным солдатом, расплачивались полноценной монетой.
Из расспросов участвовавших в этом наступлении частей мне лично удалось установить, что попавшие сюда к ночи офицеры постеснялись беспокоить «мирных» жителей и ночевали в сараях, не желая производить беспорядка в комнатах, где были женщины и дети.
Также известно, что этапный комендант, на обязанности которого лежало довольствие и размещение на ночь проходящих войск, за личное одолжение просил не пользоваться правом захвата и, пожимая плечами, как бы оправдываясь, убеждал офицеров:
– Понимаете, у них дети, сестры, все такое… Конечно, война, я понимаю, а все-таки по человечеству…
Они, дураки, думают, что пришла чуть не татарская орда, понимаете, боятся, так, понимаете, такое дело…
И офицеры махали руками, подтягивали свои части и заверяли стоящего за достоинство русского воинства коменданта:
– Помилуйте, пожалуйста, не все