А на следующую ночь, в каком-нибудь другом местечке, повторялась та же история.
Так шла армия восточных варваров, эта некультурная, дикая орда, среди которой, как это известно с детства каждому Фрицу, – есть племена, питающиеся сырым мясом, а при случае не прочь полакомиться и человечинкой, носящие общее название: «Die Kosaken-Soldaten…».
Волна диких варваров прокатилась, и мирная жизнь местечка продолжалась по-прежнему; так же выползал в палисадник гросс-фатер, так же играли дети, и муттер готовила новый кулинарный сюрприз, и только трудолюбивый отец насупливал минутами брови и, глядя острыми зеленоватыми глазками в ничего не выражающее, задернутые внутренней пленкой глаза таинственного Фрица, гораздо лучше умеющего обращаться с готовальней, угломерами и цементными площадками на чердаках, чем с жатвенной машиной и молотилкой, спрашивает настойчиво:
– Но ведь мы будем еще играть?
– О, да, непременно… Они пойдут назад, – тогда мы поиграем! – успокаивал Фриц.
И когда русские войска отступали, – игра началась. В тыл отступающим, подавленным этим отступлением, частям из венецианских окон чердачных площадок затрещали пулеметы. Опытный Фриц, сжав зубы, со злорадной улыбкой на кривившихся губах, делал игру. И не ожидавшие предательства солдаты падали шеренгами, усеивая своими трупами патриархальную улицу немецкого местечка.
Так провожала «культурная», высоко стоящая на лестнице цивилизации, Германия отступающие войска.
Отступление кончилось. Жители покинули край все до одного. Части, участвовавшие в нем, рассосались по необъятным русским армиям. Иные, новые дружины влились в Восточную Пруссию, но память о предательстве, о злом деле, не умерла. Точной, как не может быть точным никакой беспроволочный телеграф, ибо телеграфист, отправляющий и принимающий телеграмму, не заинтересован в ней своей жизнью, точной молвой весть о постигшем передалась новым частям, вступившим в Пруссию. И ураганом возмездия за предательство, за тысячи смертей братьев безвестных прошла волна нового наступления…
Страшна рука мстящего за брата своего!..
IV
Самое прочное в человеческом жилье – это печь. Когда селение громят орудия, когда снаряды зажигают дома и от них остаются курящиеся синим дымком черные головешки на грудах битого кирпича и штукатурки, печь, этот символ тепла и уюта мирной жизни, переходящий из дремучего прошлого очаг, спаивающий собою ячейку человеческого улья, стоит непоколебимо и последним отдает позицию грядущему разрушение. И часто на месте, сравненном с землею, там, где прежде сверкал веселыми стеклами порядок домов, безмолвным памятником прежнего уюта стоит одинокая печь. Она лишилась трубы, ненужный мусор засыпал ее внутри, кругом пустыня или хуже пустыни, а она хранит еще следы былых времен, и глупая мелочь, вроде уцелевшей банки для кофе в углублении над жерлом, бьет в глаза своей ненужностью…
Прекрасное, идеальное по своей крепости шоссе, которое не могла разбить даже артиллерия, выбивающая коваными колесами ямы в пол-аршина глубиною, огибает эти пепелища, вьется красивой, густо обсаженной аллеей столетних деревьев по взгоркам, заворачивает у прудов, перекидывается арками каменных мостов через речки.
И часто в глубоких канавах, бегущих по обеим сторонам шоссе, попадаются одиночные неглубокие ямки с невысоким валиком вырытой земли на обращенной в поле узкой стороне. Опять то же страшное, политое человеческой кровью слово, – окопы. Здесь они местами принимают необычайный характер. Я видел деревню, полуразрушенную, разнесенную артиллерийским огнем, в которой дома разделялись порядочными фруктовыми садами. И в этих садах, между кривыми ветвями старых яблонь, окопы сходятся на двадцать – тридцать шагов. Как это могло случиться? Долгими опросами, осмотром местности, попытками вообразить происшедшее во всей его полноте, я хотел узнать это: как могли люди окапываться в двадцати пяти шагах друг от друга. Несомненно, они заливали друг друга свинцовым дождем; несомненно, каждый окоп давался десятками жертв. Или, как мыши, осторожно, выползая на животе из-за угла разрушенного дома, люди подбирались ближе и, боясь звякнуть об камень короткой шанцевой лопатой, царапали себе ямки и залегали в них, чтобы подготовить почву губительным огнем, броситься в штыки и выбить противника из таких же мышиных ямок?..
Есть окопы – вот такие, в середине деревни, где напряженность боя достигала высшей точки; при взгляде на них чудится, что дух войны, поднявшийся огромным призраком над половиной земного шара, вдруг опьянел от смерти, крови, мелькающего огня выстрелов и красных клубов дыма пожаров, и пьяный, озорной, стал кружиться на одном месте, оставляя торопливые и путаные следы окопов… Окопались друг перед другом; били долго и упорно, щелкая затворами винтовок, потом переползли вбок, во фланг неприятельскому окопу, и опять окопались и стали бить. А те тоже переползли, оставляя горы трупов, – и опять выровняли фронт новыми окопами. И опять люди ползут, царапают землю лопатами, и опять бьют с фланга – самый страшный для засевших в окоп огонь… И так, свершая полный круг, ползают забывшие даже о собственной жизни люди по яблоневому саду, где несколько недель тому назад отошедший от серьезной работы гросс-фатер в колпаке и с фарфоровой трубкой в бритых губах, бродил с лейкой, поливая пестрые куртины цветов.
Теперь здесь тихо – и в том же саду, под теми же деревьями, высится обширный холм, и на нем струганный белый крест, с торопливой надписью химическим карандашом:
«Здесь погребено тридцать шесть нижних чинов и два офицера N-ского пехотного полка. До скорой встречи, товарищи!..»
Упорство, с которым отстаивали прусские солдаты каждую пядь земли в таких садах, должно быть записано золотыми буквами в истории русского войска. Какая нечеловеческая сила, какая необъятная выносливость, полная отрешенность от жизни, забвение своего личного «я» – сломили это упорство!!! Не нужно бояться правды, не нужно закрывать глаза на то, что было здесь; это недостойно по отношению к тем, кто нашел здесь славный венец славным дням своим; здесь пало много – и с благоговением и сладким, больным восторгом сердечным, склоняем мы голову перед могилой павших, и над всеми днями нашей жизни будет стоять прекрасным, светлым видением память о них.
Пусть будет легка им политая святой кровью земля; пусть радостные сны посетят их в иной, нездешней жизни; пусть найдет их мятежный дух, выдержавший последний искус жертвы собою, успокоение в заложенном ими фундаменте победы; и пусть близкие, оплакивающие безвременную и славную смерть, найдут отблеск утешения в свято исполненном долге и общем, всей страны, преклонении перед ними, ушедшими…
И светлой, прекрасной памяти их посвящаются эти слабые слова слабого человеческого языка… Они пали – но память о них жива и будет жить