Шоссе выбегает из соснового перелеска, заворачивает на плотину, обсаженную старыми ветвистыми деревьями, и огибает берег озера. Свинцовые осенние волны качают прибрежный камыш и звонко щелкаются в борта забытого черного челна. Небо густо синее, какое бывает в это время перед обильным снегом, и вода от него кажется плотной, тяжелой и холодной. Но где-то сзади, за спиной, тучи разорвались, и неожиданное, бледное солнце ударило жидким золотом по земле, и странным видением стал в его лучах просторный город на том берегу озера.
Берег довольно высокий; по нему лепятся, цепляясь друг за друга, разноцветные домики, но все они в бледном зимнем солнце кажутся подернутыми голубоватой дымкой, и только одно высокое здание, похожее на обрезанную четырехгранную башню, венчающее весь город, светится бледно красной стеной. От этого, так же, как от голубоватой дымки, неуловимо сливающейся с нежным золотом солнца, весь город кажется нарисованным акварелью в легких, прозрачных тонах.
Среди мокрой тяжелой земли, тщетно ожидающей снега, над свинцовой, густой водой, изрезанной холодными волнами, он кажется внезапно возникшим призраком, миражом, вызванным мечтой нежного, грустного художника.
Он красив, но обычен. Обычные здания обычного города. Далекое расстояние скрывает недостатки стекол в окнах, местные разрушения, постигшие отделанные дома. Но нечто страшное, неуловимое лежит необычайной тенью на нем, и некоторое время глаз тщетно пытается уловить, в чем эта необычайность.
И наконец, внезапная догадка освещает новым, особенным светом акварельный призрак красивого города.
Он пуст. Странность именно в том, что глаз напрасно ищет муравьиной суеты, человеческой жизни. Пустынна набережная перед озером, безлюдны каменные лесенки, пересекающая ее, пустынны широкие балконы домов, и – чувствуется далеким отражением недоуменного чувства – пусты, безлюдны и брошены возвышающееся друг над другом дома.
Опустевший город подымает свои стены над пустыми улицами. Широкие окна льют нежданное солнце в пустые комнаты. Раскрытые, местами сорванные с петель двери напрасно ждут хозяев. И два белых ялика, привязанных у набережной, безнадежно качаются на пустынных волнах сиротливой четой белых птиц.
Лык и Маркграбово
I
Широкие, прекрасно вымощенные улицы. Уклонами бегущие тротуары. Шлифованные стекла парадных дверей и огромные витрины магазинов. Узорчатые, нависающие балконы с пучками высохших и побитых морозом цветов в ящиках на решетках. Многолетней обдуманностью обставленные квартиры с тысячью мелочей семейного обихода. Красивые старые скверы с извилистыми вымощенными дорожками и скамейками по краям их, и ни одного человека в частном платье.
Везде, на улицах, в скверах, в домах – серые солдатские шинели, засохшие в многодневной грязи сапоги, коричневые, не видавшие Бог знает с каких пор мыла лица.
Это – завоеванный город, брошенный населением, не ожидавшим его взятия. Обманутые своими властями, – в свою очередь обманутыми командирами войск, до последней минуты дававшими ложные сведения о наступлении русских, – жители очистили город в каких-нибудь полтора часа. Они вскочили из-за столов, – было время обеда, – оставив на них суповые чашки, и, захватив только самое ценное, бежали. Весь наличный состав вагонов перебросил их в новое место, а в это время на границе города, уже в предместье, возле турбинного завода и склада лесных материалов, шел последний бой. Он продолжался полтора часа – и русские солдаты вошли в город.
Это – пустой, замерший город; он с изумлением смотрел на пришлых людей, серыми массами влившихся в него и начавших новую, странную, призрачную жизнь войны.
Это – Лык.
Изредка попадается навстречу полковой священник, широкобородый батюшка, с любопытством оглядывающий чужеземный город; две – три сестры милосердия в кожаных куртках и высоких мужских сапогах спешно идут к пункту, над дверью которого развивается флаг с красным крестом. И бесконечное количество обозов, грохочущих по тесаным камням мостовой тяжелыми колесами. Обозный солдат – человек иной планеты. Серая мерлушковая папаха у него заворочена «ушами» вниз и от этого похожа на высокую башкирскую шапку, в каких обыкновенно художники, иллюстрирующие учебники истории, рисуют татар при нашествии на Русь. Лицо обозного солдата обветрено и красно, руки потеряли способность держать что-либо более нежное, чем ремни поводьев и вожжей, веревки, опутывающие фуру, ключ для отвертки гаек на колесах и прочий обозный обиход. Обозный солдат равнодушен ко всему, кроме собственного обоза, как магометанин, и искривленный кинжал, болтающийся у него на поясе, придает ему еще больше сходства с давними пришельцами земли Русской, воздвигнувшими над нею иго. Ко всему прочему – у обозного солдата за пазухой имеется значительный запас хлеба, и когда дышловой возится с отстегнувшейся постромкой, а старший в обозе танцует прямо на тротуаре на мохнатой, бойкой сибирской лошаденке, наполняя воздух специально обозной бранью, – ездовой передней пары, запряженной шестериком – цугом – фуры, неизменно лезет за пазуху и с тем же равнодушием ко всему на свете, не только что к новому немецкому городу, начинает методически жевать.
Чопорные немецкие дома строго выровненных улиц с изумлением, граничащим с испугом, смотрят на рассевшегося в седле, как у себя дома, жующего человека с другой планеты.
II
В Лыке мало разрушений. Если не считать вокзала железной дороги, собора и еще нескольких зданий, – город цел. Конечно, когда проходит толпа в несколько десятков тысяч людей, – причем толпа, несущая на своих плечах всю тяготу войны, – не может не быть разбитых стекол в окнах, сорванных с петель дверей, кое-где выброшенной мебели. В домах следы прохода армии заметнее. Но по поводу этого нужно сказать следующее.
Попробуйте вообразить психологию солдата на войне.
Тот путь, который от Граева я сделал на автомобиле по чудесному шоссе в сорок минут, подвергая себя единственной опасности налететь на испугавшуюся, кинувшуюся в сторону обозную лошадь, – воинская часть шла несколько дней. Каждый шаг доставался боем, и смерть смотрела из-за каждого угла. И вот человек, проживший с начала войны в новой, отрешенной от всего мира, обстановке, каждый день по нескольку раз рисковавший жизнью, смотревший на себя, как на человека не живущего, а доживающего до известного срока, когда его непременно должны убить, – вдруг этот человек попадает в город, брошенный жителями. Никого нет. И разом рождается мысль:
«Ага, попрятались, чтобы потом в спину, как в Проскине!»…
Человек врывается в дом – и видит на столе суповую миску, расставленные с немецкой аккуратностью приборы, книги в аккуратных переплетах в шкапиках со стеклами, подушки с кружевными накидками, бантики, вышивочки – весь ассортимент сентиментального немецкого бытия, считающего долгом в «гебуртстаг» [77] поднести какую-нибудь вышитую «собственноручно» ненужность, которая потом вешается на стену в назидание потомству.
Ворвавшийся человек останавливается в растерянном