Я искоса взглянул на собеседника и поймал на себе странный, углубленный взгляд. Ясно было только одно: то, что он совершенно не обратил внимания на высказанное недоверие, и что подозрение в некотором преувеличении мелькнуло мимо, затронув нечто большее, чем чувство обиды. Он смотрел на меня, но я чувствовал, что он не видит меня, что взгляд его проходит сквозь меня, в то время как сам он пытается понять: как же так – ночь, а ясно помню, что видел и бледное лицо, и трясущуюся губу, и большую веснушку у левого глаза?
– Да-а, странно, – не мне, а себе, своим мыслям ответил он, – действительно была ночь… Еще помню, что ждали сумерек, потом ночи и, когда уже совсем стемнело, решили выбить их… Но лицо видел… ясно, совершенно отчетливо видел, это так помню… Помню, что кричал что-то, потом в горле саднело, и лицо… бледное и глаза выпучены!..
Я посмотрел на него внимательно. Он не мог лгать, он сам впервые столкнулся с этой странностью и искал разгадки ее. И я вообразил себе этого человека с сухим, нервным лицом, раскрытым черной ямой ртом, из которого рвется дикий, наводящий ужас, крик, и тоже с вытаращенными, безумно расширившимися, заполнившими весь глаз зрачками, и грохот кругом, и постепенно нараставшее нервное напряжение, и жуткую остроту минуты. И я почувствовал всем своим существом: он мог видеть этими глазами глубокой ночью; больше того, – он, несомненно, видел, видел ярко, отчетливо, как днем, и только теперь понял я странность, которую встречал раньше: два человека, участвовавшие в одном и том же деле под Л., заспорили при мне о времени конца боя.
Они были разделены какими-нибудь двумя – тремя верстами, но один был вольноопределяющимся нижним чином, а другой – полковником, делавшим вторую кампанию, дважды раненым, носившим на груди крест с мечами и надписью: «Порт-Артур».
Опираясь на события, место передвижения, собственные имена и подробности боя, полковник по часам доказал, что дело было ночью. А вольноопределяющийся, серьезный, выдержанный человек с университетским крестиком в белом ромбе и рукой на перевязи, так же, как и мой собеседник-поручик, задумался, уже не слушая полковника:
– Гм!.. как странно… Мне казалось, что было светло… Действительно, я теперь припоминаю, когда наша часть вступила в Л., мы долго не могли найти свечей… А между тем я видел, совершенно ясно видел!..
Людям, не принимающим или не принимавшим активного участия в бою, трудно представить себе всю высоту подъема, охватывающего участника в момент боя. Этот подъем спасает от многого. Обостренный глаз видит тысячи вещей, но напряженное внимание устремлено исключительно в одну сторону, и отдельные, подчас ужасающие, штрихи страшной картины войны проходят сквозь мозг, не задерживаясь возмущенным чувством. И только долгое время спустя эти штрихи встают в памяти, и человек изумленно оглядывается и подчас спрашивает себя:
– Как же я мог так?..
II
Грохот артиллерийской батареи, когда она прикрывает наступающую пехоту, производит на свежего человека подавляющее впечатление. Когда я пишу эти строки, у меня в ушах стоит еще отзвук канонады под К. Я пробыл на правом фланге нашего расположения около трех часов, и вот уже прошло два дня, а этот грохот назойливо преследует меня, и, стоит только закрыть глаза, чтоб отчетливо, ясно и близко услышать тяжелые удары орудийных выстрелов. Но там же, в самом сражении, я видел, как говорят, своими собственными глазами, как орудийная прислуга перекидывалась между собой приказаниями, замечаниями, порою даже шутками, что можно было понять по быстрой, мелькающей улыбке на лице.
Чтобы объяснить мне операцию под К., куда немцы неожиданно и безумно дерзко двинулись, чуть ли не с тремя только полками, сопровождавший меня офицер, перевесившись с седла к моему уху, кричал во весь голос. Я видел открывающийся в усиленном крике рот, видел напряженные, слезящиеся от ветра глаза, шевелящиеся губы, но решительно ничего не слышал. Буханье орудий поглощало собой все, и вместе с тем я через минуту видел, как тот же офицер, обратившись к пробегавшему солдату, сказал что-то – и тот понял и ответил, и офицер тоже понял… Мне показалось, что нервное напряжение всех участников настолько велико, что создало странную и чуткую детонацию, когда пониманию не нужно даже слов, движений, жестов, а достаточно одного взгляда, мелькнувшего выражения глаз…
Всецело занятые одной, не вполне ясной, но настойчивой идеей, люди не чувствуют боли. Все опросы раненых, все личные наблюдения дают один и тот же результат. Показания сводятся всегда, или почти всегда, к одному:
– Как палкой ударило – крепко так ударило, одначе я все бегу (или лежу – или стреляю)… Опосля только замечаю, что такое нога вихляется? Глядь, а там кровищи этой самой – стра-а-асть!..
Полковник С., недавно вернувшийся в строй, показывал мне свою руку, на которой средний, самый длинный палец стал короче всех. В известном деле, выдающимся участником которого был генерал С – в, полковник командовал отдельной частью. Взмахнув рукой, он показал направление, – и в момент взмаха пуля перебила ему средний палец.
Он встряхнул руку, как при внезапном нечаянном ушибе, и продолжал говорить:
– Что же, больно было? – спросил я.
– Нет, не больно… Чувство сильного толчка: я как бы схватил пулю… Крови много вышло – в пальце много сосудов, но с час больно не было… Потом – очень!
Потом – началось отступление. Нет ничего более подавляющего морально, угрюмого и мрачного, чем вынужденное отступление. Реакция после подъема особенно ощутительна в таком случае, и в этот момент люди раздражительны, усталость с особенной силой налегает на тело, всякая боль чувствуется острее и ярче.
И вообще реакция после боя огромна.
В том же деле под К. мне пришлось заночевать в окопе. Окопы – глубокие, правильно вырезанные в земле канавы, местами выступающие правильным квадратом такой же канавы вперед, наполненные сплошь солдатами, – молчали. Присев на корточки, прислонив винтовку к плечу, солдаты сидели неподвижными кучами и, должно быть, дремали. Редко и лениво перебрасывались отдельными словами, и чувствовалось, как трудно превозмочь апатию; чтобы сказать слово, и еще труднее сделать усилие, чтобы подумать что-либо… Глухая осенняя ночь стояла над широким, низким полем, и красным мерцающим глазом виднелось направо дальнее зарево. Это догорала зажженная снарядами деревня. И глубокое, равнодушное молчание распласталось кругом в необозримом черном поле.
Присев внизу, в какой-то ямке, где под ногами хрустели кардонки от обойм, я пытался задремать – и не мог. Офицер, сопровождавший меня, должен был вернуться только под утро. Впереди была