Социальное подавление, осуществляемое ради экономических сил, крепится, как мы видим, на приводной ремень вытеснения генитальности субъекта. Гипотеза, согласно которой капитал работает только тогда, когда производит раскройку самого либидо субъекта и прямо вмешивается в бессознательное, позволяет переосмыслить понятие отчуждения, уточнив его клинические механизмы. Таким образом, операция по захвату субъекта выполняется на двух уровнях сразу. С одной стороны, энергия, из которой экономика черпает свои силы, порождается в вытеснении. Последнее не сводится ко внутрипсихическим механизмам, но оказывается, в этой логике, двигателем, благодаря которому экономика наращивает свою власть. С другой стороны, если движение либидо отвлекается от своей либидинальной судьбы и если пути сублимации закрыты, либидинальное выражение подпадает под власть частичных влечений, с которыми стыкуется капитал, формируя субъекта в соответствии со своими интересами. Таким образом, желание, отвлеченное на эрзац желаний в угоду капиталу, может быть встроено в фетишистский оборот товаров, тогда как решения, которые, как кажется субъекту, принимает он сам, оказываются сверхдетерминированными на либидинальном уровне. Также именно экономия влечений должна объяснять то, что субъект остается идеологически порабощенным, поскольку сам того желает. «Ложное сознание» Маркса создается, таким образом, на более глубоком уровне, чем он предполагал, на основе искажения желания, а потому механизм отчуждения должен быть сексуальным.
Марксистская теория фетишизма здесь пересматривается и углубляется благодаря вкладу психоанализа. Социальные отношения становятся чуждыми истинным потребностям субъекта и в конце концов представляются ему вещами, поскольку они сверхдетерминированы на либидинальном уровне капиталом. Приоритет меновой стоимости перед потребительной также объясняется либидинальной экономией. Действительно, с позиции СКП, «частичные влечения» – это «материализация господствующей роли меновой стоимости для индивида» [339]. Этот радикальный тезис определяет значение сексуальности в рамках экономики и проясняет представление о том, что отношения, поддерживаемые субъектами друг с другом, при капитализме становятся отношениями одного объекта к другому: «Посредством подчинения всей жизни меновой стоимости все „межчеловеческие отношения“ определяются в качестве отношений объекта к объекту» [340].
Однако либидинальное присвоение субъекта капиталом представляет, с точки зрения СКП, главное противоречие. Действительно, такой захват препятствует нормальному развитию сексуальности и, по сути, его отрицает: «Полное распыление сексуальной энергии, вызванное капиталистическими производственными отношениями, на частичные влечения (вуайеризм, фетишизм объекта, извращения) – это попросту отрицание сексуальности» [341]. Это отрицание сексуальности играет основополагающую роль, поскольку указывает на истинную экспроприацию, производимую капиталом, позволяя обозначить ее и на клиническом уровне. Чтобы использовать либидо в своих целях, капитал должен ограничить сексуальность своих субъектов и поставить ее себе на службу. Играя влечениями своего субъекта-пролетария, он стремится еще больше его эксплуатировать. Но мешая либидинальному движению, капитал разбивает своего субъекта на части, что влечет смертоносные последствия: расшатанный субъект, удерживаемый в неудовлетворяющей его либидинальной экономии, рано или поздно заболеет. Искажение потребностей индивида в ложной свободе и товаре оказывается по прошествии большего или меньшего времени весьма затратным и даже фатальным. Его следствием представляется лавинообразная вспышка симптомов: «потребности капитала в прибавочной стоимости соответствует жизненная потребность индивида; симптом – это чувственное, непосредственно воспринимаемое единство этого противоречия» [342]. Говоря точнее, захватывая субъекта и подверстывая его под нужды производства, капитал тормозит то, что в субъекте могло бы протестовать (этот протест СКП будет понимать в качестве условно прогрессивного момента болезни). Заблокированное либидинальное выражение рано или позже превращается в насилие, обращенное против субъекта. Субъект, отвлеченный от реальности этого процесса «ложными объектами», соответствующими «ложным желаниям», вскоре ощутит на себе все последствия: поскольку «эмоциональные сбои» не могут быть символизированы, они выражаются в «язве желудка, болезнях печени, расстройствах кровообращения, камнях в почках, всевозможных судорогах, импотенции, простуде, зубной боли, болезнях кожи, ⟨…⟩ астме, ⟨…⟩ психозе» [343]. «Противоречие» буквально завладело телом субъекта, тогда как симптом – это «чувственно воспринимаемое единство». С позиции СКП, жизнь при капитализме обращается против самой себя и «себя ломает».
Противоречие капитала состоит в том, что он отрицает то, из чего черпает силы: капитал делает больным того, в ком так нуждается, чтобы получить свою прибыль. В революционном подходе СКП это самый важный момент. Если болезнь производится капиталом, последний не может потерпеть разоблачения этого процесса. Однако еще меньше он может терпеть угрозу накоплению, создаваемую физическим и психическим истощением эксплуатируемых им субъектов. Отсюда идеологическая задача, которую, с точки зрения СКП, и призван решать аппарат здравоохранения, – скрывать тот факт, что работа при капиталистическом строе делает человека больным.
Политическая критика аппарата здравоохранения как идеологического аппарата
Таким образом, СКП развивает политическую критику аппарата здравоохранения, понимаемого в качестве государственного идеологического аппарата. В ней он опирается на проведенные в то же время исследования Жана-Клода Полака, психоаналитика из клиники Ла Борд, радикализируя их; Полак показал, что капиталистическая медицина не отвечает на «спрос на медицинский уход», поскольку выкраивает в «потребностях здоровья» те, удовлетворение которых вписывается в логику накопления капитала [344]. СКП интересуется прежде всего парным отношением врача и пациента. «Например, в случае отношения врача и пациента каждый из двух протагонистов является в определенном смысле объектом одного и того же субъекта, а именно капитала. Пациент, объект того, кто считается субъектом, то есть врача, передает свои страдания и нужды в руки последнего, чтобы тот их как-то преобразовал; врач же в своей объективной функции агента капитала становится распорядителем болезни» [345].
Врач и пациент, объекты одного и того же субъекта, то есть капитала, составляют, таким образом, матрицу процесса капиталистического отчуждения. Именно внутри этих отношений, которые они поддерживают, создается идеологическая конструкция индивида как больного. Прикованный к кровати субъект, одетый в больничный халат, становится пациентом, тогда как врач получает право перейти к материально-бюрократической обработке болезни: ее анализируют «химически и рентгеном, ее лечат фармпрепаратами, электричеством, хирургией» и т. д. [346] Все эти объективно-технические операции лишают субъекта любых возможностей и ставят его «в негативное положение по отношению к болезни». «В болезни, с получением статуса пациента, индивид переживает суровый, обжигающий его опыт, в котором он оказывается в роли исключительно объекта, в полной изоляции, беспомощности и бесправии» [347].
В диспозитиве здравоохранения субъект оказывается еще более одиноким, чем в наемном труде, в котором он всё же сохраняет