В конце октября Якутия дохнýла на Приамурье арктическими морозами. Над чёрными полыньями заклубились туманы. Солнце плавало в перламутровой дымке. Оголодавший соболь хорошо шёл в ловушки. Вечерами Ергач неторопливо снимал шкурки, сидя за грубо отёсанным столиком и щурясь от дыма каменки. В маленьком слюдяном окошке, по периметру которого торчал обмёрзлый мох, отражалось колышущееся пятно стеариновой свечи и часть избушки: расплывчатые контуры винтовок, висящих на стене стволами вниз, подсумки, просыхающая одежда, жёлтый пергамент шкурок, растянутых на правилках, и портрет орочонки, найденный у китайцев. Когда глаза уставали от работы, Ергач переводил взгляд на девушку. На плотной, слегка измятой бумаге с заломленным верхним уголком в пожелтевшем овальном оттиске улыбалась, обнажая белые зубы, молодая таёжница с чёрными расплетёнными волосами, обхваченными вышитой растительным орнаментом головной повязкой-дэрбэки́ с двумя длинными бисерными подвесками по бокам. В белые мочки ушей были вдеты металлические кольца. Грудь украшал меховой амулет с бисером и клыком кабарги. Природная простота по-азиатски скуластого округлого лица смягчалась сложной, по-европейски тонкой и рельефной прорисовкой отдельных линий. Узкие длинные брови напоминали своим изгибом крылья летящей птицы. Чёрные глаза были бездонны, как ночь, а блики на них – яркие звёзды на небе. Длинные ресницы заострённо слипались у кончиков. Засмотревшись на девушку, Ергач качал головой и стыдил себя; он жалел, что вместо этой чужой карточки не висит сейчас перед ним портрет его Софьи, которая была так далеко – по ту сторону снегов…
Промысловый сезон был хорошим: Ергач добыл много соболей, белок, оленей. Убил даже рысь и двух волков. Не обошлось и без странностей: в конце зимы промышленника начали преследовать видения. Несколько раз он замечал белого северного оленя, подкрадывался к нему, стрелял, но тот исчезал, не оставив следов. Первый раз это случилось на озёрах. Олень увлечённо выбивал копытом ягель из-под снега – сухая снежная пыль разноцветно искрилась на солнце. Ергач, прячась за серой стеной рябинника, подобрался поближе и выстрелил. Но стихло хлёсткое эхо, и охотник обнаружил, что пуля лишь разбила торчащий на мари обломок сухой лиственницы, напополам когда-то сломанной ветром. Никаких следов на снегу не было, даже мышиной стёжки. Второй раз олень, задрав и откинув назад безрогую голову, бежал навстречу ему по заснеженному руслу Шахтаума. Ергач опустился на одно колено и выстрелил. И… мираж, покрывшись полупрозрачной рябью, стал деформироваться и таять. Несколько раз охотник видел белого оленя у зимовья, когда возвращался домой. Зверь, заметив человека, испуганно шарахался в чащу, треща кустарником. К видениям стали добавляться слуховые обманы. Иногда по ночам он отчётливо слышал звон колокольчика, тревожно дребезжащего на шее оленя. Ергач распахивал дверь и стрелял в чёрное, исколотое звёздами небо. Клубы тёплого белого воздуха летели из дверного проёма, обволакивая заиндевевший козырёк крыши. Безмолвно шевелили руками деревья. Колокольчик стихал…
В ночь, когда март сменялся апрелем, вернулась зима: трещал мороз, выла и всхлипывала вьюга, густой круговертью летала колючая снежная пудра. Качались лиственницы над зимовьём. И одна из них – самая старая и сухая – скрипела и трещала так, что казалось: не выдержит – лопнет у основания и рухнет на землю. И в этой беспокойной ночи сквозь сон снова различил Ергач в ледяной песне ветра отчётливое металлическое дребезжание колокольчика, доносившееся откуда-то с верховий Тынды и становившееся всё громче. Почудился даже измождённый храп и харканье загнанного оленя. Не хотелось выходить в морозную ночь, чтобы убедиться, что это очередной слуховой обман, но Ергач всё же поднялся с нар и, накинув доху и орогду, зашагал к реке.
Всё тот же, много раз виденный, белый олень устало тянул из мглы узкие орочонские нарты. Метель била животному прямо в морду, он отворачивался и дёргал головой, будто хотел стряхнуть с себя колючий ветер. Оленем никто не управлял – на нартах возвышалась лишь стопка свалявшихся шкур, засыпанных снегом. Ергач побежал по вогнутому руслу реки наперерез оленю. И всё ждал, когда призрак снова исчезнет, но на этот раз олень был настоящий. Ергач поймал и остановил его. Из-под груды шкур раздался сдавленный стон. Охотник наклонился, прислушался и отодвинул смёрзшийся угол шкуры. Сквозь темноту ночи он разглядел… Но нет! Этого не могло быть!
Трясущимися руками охотник взял оленя за повод и, развернув, побежал рядом с ним к дому. Как раз в этот момент налетел сильный ледяной шквал и там, где находилась его избушка, оглушительно и раскатисто выстрелила пушка: бу-ух! «Ух! Ух!..» – покачиваясь в струях ветра, тяжело полетело на все четыре стороны эхо. Не понимая, что происходит, Ергач растерянно остановился, а потом ещё быстрее побежал к зимовью…
Дома его поджидала трагедия: старая лиственница упала прямо на избушку, проломив крышу, проткнув острыми ветками медвежью шкуру, на которой он спал, и разметав стены, словно спички. У промышленника выступил на лбу холодный пот, когда он осознал, что, не выйди он на берег реки, лежать бы ему сейчас убитым под обломками своего же зимовья.
Смерть ещё разочарованно летала где-то поблизости, но Ергач, уже забыв о миновавшей опасности, торопливо разводил костёр и грел воду. Когда на поляне перед развалинами избушки жарко запылало пламя, положил у костра лапник, выстлал его шкурами и перенёс на них девушку из нарт. Там, на реке, когда он пытался разглядеть её лицо сквозь ночную матовость пурги, ему показалось, что она как две капли воды похожа на орочонку с фотокарточки. Но сейчас, при ярком свете костра, Ергач уже нисколько не сомневался, что это была именно она.
Глава XXXIII
Шаманка из рода Киндигир
Легенда об Эльгакане. Эпизод пятый
Несчастья семьи из