– А ты злюка, который всех ненавидит за то, что они здоровы, а ты нет. А сам ничего не понимаешь.
Мы снова начинаем драться, и теперь становится понятно, что раньше он меня щадил, потому что сейчас по-настоящему больно, а я не умею драться.
– Мальчики! – слышу я голос Милы. – Мальчики, перестаньте!
Франта вскоре действительно утихомиривается, потому что Мила все кричит и кричит. Мы встаем с земли и смотрим друг на друга, переводим дух, у меня гудит в голове и болит рука. Франта весь в крови.
– Это просто кровь из носа, ничего страшного. – Он вытирает лицо рукавом.
– Почему вы дрались?
– В шутку, – говорю я.
– Правда?
– Ага, – подтверждает Франта.
Тут прибегает и Катка.
– Что вы тут кричите? Вы дрались? Что случилось?
– Ничего, – говорим мы с Франтой.
– Мы собираем хворост, – добавляю я.
Мы начинаем собирать дальше, но Катка не оставляет нас в покое. Она встает перед нами и не дает пройти.
– Перестаньте уже, вы все трое. Я не знаю, что вы друг другу сделали, и не знаю, почему ты так странно себя ведешь, но я не собираюсь с вами оставаться, если вы не постараетесь себя вести хоть чуть-чуть нормальнее!
– Но я всегда странная, – подает голос Мила.
– Сегодня ты особенно странная, а мы тут все в этом твоем безумном лагере призраков, если бы ты нам его сразу описала как есть, мы бы никогда сюда не приехали, потому что тут отвратительно и жутко. Но мы тут и уже не можем с этим ничего поделать, так что соберитесь немного и перестаньте драться, пойдемте готовить ужин или, не знаю, что хотите. Чего вы хотите?
Мы стоим так все вчетвером и смотрим друг на друга: а чего мы вообще хотим? Тут снова подул ветер, и опять это хлопанье дверей. Нужно что-то сделать с этими дверями, чтобы они так не бились, иначе ночь будет ужасной, правда, в тот момент я уже понимаю, что ночь в любом случае будет ужасной. Надо кого-нибудь уговорить не спать, потому что я не засну, а один не спать я не смогу.
– Не сердись, – говорю я Катке. – Мы собирались разжечь костер.
– И поесть, – добавляет Франта.
– Я не более странная, чем обычно, мне просто грустно, – говорит Мила.
– Нам всем грустно, что мы не дома, но мы уже здесь и сегодня точно не можем с этим ничего поделать, так что просто… пойдем.
Мы все принимаемся собирать хворост.
Когда Катка не смотрит и отходит в сторонку, я отдаю Франте его телефон.
– Нам же нельзя было брать с собой телефоны, – говорю я. На секунду у меня мелькает надежда, что нас по нему найдут и не придется тут ночевать.
– В нем нету симки. По этому телефону нас не найдут. А видео с тобой я удалю, ок? – говорит он.
– Да мне по барабану, – говорю я. И это правда.
Мы отомстим за птичку
M Грустить по дому мне даже в голову не приходило, не понимаю, почему им тут не нравится, здесь же так прекрасно. Пока они разводят костер, я, конечно, тоже собираю немного хвороста, но они все время говорят, обращаясь и ко мне тоже, о еде и о всяких других глупостях, а я не хочу ни с кем разговаривать и сообщаю им, что пойду лучше исследую лагерь. Наконец-то я могу заглянуть и в те большие здания, куда меня родители летом не пустили. Под ногами у меня хрустят осколки стекол. Чего мне скучать по дому, мы же туда вернемся через два дня? Мне грустно из-за птички, она уже никогда никуда не вернется.
Похоже, я забрела в какую-то игровую комнату, на полу там разбросаны фишки из игры «Приятель, не сердись», валяются сломанное поле и книги и стоят распоротые кресла. Я сажусь в одно из них и слышу, как где-то капает вода. Я закрываю глаза – опять эта птичка, открываю – в углу валяется какая-то тряпка и тоже смахивает на птичку, закрываю, открываю, уже почти совсем темно, и остальные меня зовут. Я подхожу к окну и вижу, что горит костер, а они меня ищут.
– Где ты была? – рявкает на меня Катка. – Почему ты от нас прячешься?
– Я, наверное, заснула.
– Как это? Ты заснула в этих развалинах? Зачем ты вообще туда пошла?
– Просто так… посмотреть.
– А что же ты нам не сказала, куда идешь?
Я пожимаю плечами, зачем мне им это говорить, я же не тайком туда пошла.
– Почему ты молчишь? Что случилось? Что ты ей сделал? – поворачивается она к Франте.
– Ничего.
– Ну конечно, так я и поверила, – говорит Катка.
– Ты прямо как мама, – говорит Франта.
– Вот именно, я вам не мама! – кричит на него Катка.
– А почему же ты тогда кричишь на Милу? – говорит Франта. – И на меня тоже?
– Я не собираюсь о вас заботиться, до меня тоже никому дела нет, почему вы сами не можете о себе позаботиться? И катитесь вы все к черту, раз никто из вас не говорит мне, что случилось, ну и пожалуйста.
Франта смотрит на меня, Катка это замечает и только головой качает, тогда я говорю:
– Я убила птичку.
Катка поворачивается ко мне.
– Чего-чего?
– Ей пришлось, – говорит Франта. – Птица все равно умирала. По крайней мере, так она меньше мучилась.
– Господи, бедная, – говорит Катка и делает шаг ко мне, наверное, тоже хочет обнять, но я пячусь назад.
– А почему она умирала? Она была больная? – спрашивает Петр.
– Какой-то дед ее подстрелил, – отвечает Франта.
– Он просто стрелял в птиц – не моргнув глазом, как будто это не живые существа, – говорю я. – У этой птички было прострелено горло.
– Тогда прости, – говорит Катка. – Теперь-то я понимаю, что ты хочешь побыть одна.
Но мне вдруг больше не хочется быть одной, мне уже все равно, я могу легко пойти с ними к костру, и я проголодалась.
– Можешь поджарить на костре хлеб и сосиску.
И я жарю хлеб и сосиску.
– Будут только две заостренные палочки, мне надоело их обстругивать, – говорит Франта. – У меня уже мозоль на ладони.
Он возвращает Петру его маленький складной ножик-рыбку, у меня тоже такой был, когда я была маленькой, но потом потерялся.
Не беда, что у нас только два вертела, мы жарим по очереди и едим, а костер красиво горит. Люблю смотреть на огонь, почти так же, как на воду, и, кажется, все