– Подними! – приказывает она, стоя от него в считаных сантиметрах.
Он делает вид, что не замечает ее свирепого взгляда, но вздрагивает. Он знает. Знает, что сегодня утром были похороны. Дуглас рассчитывал весь день просидеть, перетирая злость в темноте своей комнаты. Однако отец пропал, а Арчи так нализался, что не в состоянии поднять зад с дивана. Он не знает, сколько прошло времени, прежде чем он заметил одну странность: каждый пройденный переулок, каждый автоматический ороситель на лужайке вел его на площадь Сен-Бейтс. Ничего не понять. Бёрдтаун менял географию, открывал тупики и все сиреневые проулки разворачивал к одной проклятой точке. К чертовой библиотеке! К тому месту, где мелкая Водович, вся кипя, сверлит его взглядом. В напряженных плечах он угадывает жажду насилия. Может, он и позволит ей ударить его пару раз. Или даже три. Хотя, если быть честным, он не уверен, что окажется настолько великодушным. И, поскольку предсказать собственное поведение не может, выбор один: он разворачивается.
– Поднял! – орет Милли, и голос срывается на всхлипе. – Поднял сейчас же!
Дуглас поворачивается к ней с твердым намерением влепить пощечину этой паршивке с идиотской отвагой. Но, взглянув ей в лицо, залитое невидимыми слезами, которые не утрешь тыльной стороной ладони, он передумывает. Он представляет девчонку у могилы Алмаза, ее растерянный взгляд блуждает по утреннему летнему небу. Предательски ясному небу в тысячу траурных миль шириной. Думает, сколько намоталось смерти вокруг ее рваных шнурков. Как смогла она убежать от могилы на таких отяжелевших ногах? Они так часто ходили вдвоем с братом: она толклась у витрины кондитерской, а он душил желание рвануть подальше, обежать весь мир. В базарные дни на этой самой площади все видели, как они вместе несут за ручки корзину, слишком для нее большую. Каждый раз, когда плетеное дно скребло по асфальту, Алмаз поднимал локоть повыше. Дуглас стал тогда караулить эти щедрые минуты со сладким вкусом стянутой по прилавкам смородины. Потому что завидовал покою и равновесию, которыми брат одаривал младшую сестру, а теперь новое одиночество подкосило ее так, что все тело нависло над пустотой. Милли думает, безвольно уронив руки, и глаза у нее как реки. «О чем? – гадает Дуглас. – О чем думают, когда вот так отрезало весь мир?» Вдруг он смотрит на Милли тем взглядом, о котором сам не догадывался. Нежность, наполняющая его, непостижима, потому что ему негде было ей учиться: уж точно не дома, где надо быть жестким и никому не доверять.
Дважды он чувствовал, что его заносит туда, где доброта – единственный возможный путь. И каждый раз из-за маленькой Водович. Потому он и поднимает бычок, даже не кривляясь и не кряхтя, и стирает пальцами пепел. Убийственные слова, которые сказал бы он любому другому, оборачиваются предупредительным молчанием. Если б только не смотрела она на него, как часто смотрят прочие жители Красных Равнин – с отвращением, выразительно поджимая губы, – он угостил бы ее мороженым. Что еще может он сделать для девчушки, только что похоронившей брата? В любом случае ему нечего ей предложить кроме привычной враждебности. Смутившись, он замахивается, как будто сейчас ударит. Милли не моргает.
– Это ты его убил! – говорит она решительно.
Дуглас замирает. На какой-то искрящийся солнцем миг правда будто подступает к губам. «Вот он, случай стать кем-то другим. Кем-то замечательным». Было бы здорово побыть парнем, с которым хотят поговорить или посмеяться вместе. Однако проще быть тем, кем тебя хотят видеть. Он пинает останки божьих коровок на тротуаре.
– Ну да, я, и что теперь? Кто тебе поверит? Моя мамаша-шериф? Ее друзья из Кантри Клуба? Веса у тебя никакого, – говорит он насмешливо, но под конец с тоской; как будто задет обвинением.
Милли не знает, верить ли ему? Что-то в фальшиво-грозном поведении парня сбивает ее с толку. Странно, но она чувствует облегчение.
– Раз не ты, значит твой брат.
У Дугласа вырывается резкий смешок, и он закуривает снова.
– Ты думаешь, мы с Арчи единственная здесь падаль? Весь город прогнил насквозь, – вяло отвечает он.
Слова Дугласа звучат бредово. Однако каждый слог кричит искренностью.
– Тогда кто?
– Ты правда хочешь знать? Чертов город. Бёрдтаун! Добро пожаловать в ад!
– Млика! – кричит Тарек, подбегая к ней. – Соседи пришли. Мы нужны маме.
Он берет двоюродную сестру за руку, бросая на одного из братьев-Адамсов убийственный взгляд. Милли дает увести себя подальше от Дугласа и его странной откровенности.
«Чертов Бёрдтаун! Добро пожаловать в ад», – шепчет она, сидя в гостиной, на порыжевшем вытертом ковре, который мать ненавидит, потому что он из Боснии. Милли делает вид, что слушает музыку в наушниках. На самом деле она выключила звук, как только появилась библиотекарша с макаронной запеканкой под сыром. Она была на месте преступления и наверняка заметила хотя бы силуэт. Если она заговорит, то поможет Милли отыскать имя ускользнувшей тени. Но, в отличие от прочих сплетниц, женщина с золотистыми волосами и в усеянном подсолнухами платье хранит молчание. Так что Милли слушает, как жители Красных Равнин говорят об «убийцах» Алмаза, об Адамсах, «этих альбиносах белозадых, хуже нацистов». Она слышит, как они бранятся с набитыми пахлавой ртами, брызгая гневной сладкой слюной в адрес «этой стервы-шерифки, матери Сатаны и Люцифера, с муженьком, старым армейским палачом с мозгами всмятку». Яд брызжет, словно рты только и ждали смерти Алмаза, чтобы раскрыться. Краем глаза Милли следит за библиотекаршей, которая сидит тихо, потупив голову, и вздрагивает от каждого грубого слова, каждого нового оскорбления в адрес таких, как она, – Белых. Милли все еще в смешанных чувствах после погони за Поплиной и разговора с Дугласом, она не знает, что и думать. Она не росла в такой злобе и агрессии. Никогда не слышала, чтобы мама или Деда так ожесточались против других, какого бы цвета кожи они ни были. Только Тарек, бывает, вспылит иногда. Так что все злобные замечания, годами точеная злость, может, в чем-то и справедливая, для Миллиного уха – не более чем шум.
Но сбежать из гостиной ее заставляет не злость, а ненасытность облепивших поминальный стол гостей. Ее мутит от крошек и сливочных пятен в уголках их блестящих губ. «Дикие звери», – шепчет ей Деда, ставя на стол в тесном жаре комнаты уже которое по счету блюдо.
В приступе тошноты она проходит коридор, зажав нос, чтобы не слышать мешанины резких запахов. По пути собирает конфеты с чьей-то морщинистой ладони, и шершавые поцелуи в щеку, и обрывки разговоров. «Грустно сознаться, но в такой жаре никто бунтовать не станет». «Бедная девочка». «Пакость какая». «Не