– Мне так страшно, что кажется, сам страх меня задушит. Я умоляю врачей, молюсь богам, цветам, предметам. Я теперь по-настоящему сошла с ума. Но все уже пропало, мое тело знает. Оно больше мне не принадлежит. Я так кичилась своей пустотой и мрачностью, что никто не верит в мои страхи. Пока жгли мои книги и мои мысли, я смеялась и пила. Я создавала чудовищ. Убивала детей сотнями и после этого спала спокойно, под светлые карамельные сны. Мне даже нравилось заставлять некоторых помучиться. И, хотя я прекрасно понимала, что все это не только на бумаге, все равно писала. Думаю, все эти трупы придут за мной. Мои персонажи отомстят мне. И эта призрачная армия будет совсем не как божьи коровки. Это будет грязно и мерзко. Мне под стать. Я не хочу на это смотреть. Не хочу умирать.
Дейзи Вудвик замолчала; она так сильно дрожит, что Милли вытаскивает из машины шерстяную накидку и набрасывает ей на плечи. Горячечные руки скидывают ее, а глаза вперяются лишь в одну черную постыдную картину. Дейзи вспоминает Свана, как он с жестокостью убивает божьих коровок. Спотыкаясь, она делает несколько шагов и присаживается у обочины. Пытается встать, но ноги не слушаются, и она бранится, униженная, сидя в пыли.
– Я не хочу умирать, – плачет она, и лицо оплывает от слез, – не хочу… Не хочу, чтобы они приходили.
Столько муки в этих словах, что Милли думает: теперь и ей самой никогда не стать прежней. «От любопытства кошки дохнут», – говорит Деда. Дейзи отбила у Милли всякую охоту взрослеть. «Не хочу ничего больше знать. Не хочу водить машину. Мне всегда будет двенадцать», – клянется она. Желание разделить боль Водовичей испарилось. Но боль Дейзи Вудвик прилипла к Милли намертво. Она въелась в нее и никуда уже не денется.
И вдруг, уставившись на прах с полной ненависти головой и полным призраков сердцем, Дейзи оседает на асфальт.
11
Мать отказалась от госпитализации, и потому Сван сидит возле нее, на краешке дивана. Старается не чувствовать даже легкой грусти. Не вспоминает, как расстегивала она пояс после обильного застолья, как выбивала их подушки, избавляя от кошмаров. Изнанку мыслей он сохраняет чистой, гладкой. И упорно разглядывает этот лакированный задник, сквозь который не видно воспоминаний. Этих пауков. Ядовитых порождений любви и скорби, пойманных в стакан. Хорошо, что между ними – шелковистое стекло. Он ничего не боится. Ничего не чувствует. По крайней мере, убеждает себя в этом.
Сван теребит край желтой простыни над плечом матери. Руки его двигаются постоянно, бессмысленно, просто потому что не знают, как себя вести. Он привык быть рядом с больной. Знает, как и что: когда идут в ход мокрые салфетки, когда холодный компресс, когда ванночки, когда сальные шуточки. Сегодня приступ обширнее. Ум угас. Мать ни слова не сказала с тех пор, как отказалась садиться в скорую. Эта мрачная, неподвижная женщина – уже не та властная Дейзи Вудвик, которая ласкает, лжет и забирается на горы под луной. И поскольку он никогда не был сыном этой незнакомки с глазами призрака, он пытается нащупать свою роль. Он мог бы перенять беспечный вид стоящего рядом Дугласа. Постукивать пальцами по зажигалке, как бы говоря: «Ничего особенного, моя мать просто лежит и отдыхает, вот и все». Если для естественности нужно что-то держать в руках, что ж: Сван берет со столика ручку, думая подражать Дугласу. Но та выскальзывает у него из пальцев. Милли подбирает ее и протягивает ему. Она улыбается по-доброму, и он улыбается в ответ. Но Милли, похоже, пугают его потуги. Наверное, ложь – неприятное зрелище.
Сван решает уйти из гостиной, накаляющейся от стрел. На столике – брызги от ежевики, выпавшей изо рта от смеха. В каждой щели – раздавленные жучки, ночные разговоры. Слишком много капканов. Но прежде чем сбежать, Сван тихо говорит матери:
– Ты устала, я не буду мешать, умирай.
Дуглас с Милли хором удивленно втягивают воздух. Такой звук издают, когда бьется что-то хрупкое и драгоценное.
Дейзи открывает глаза и глядит на сына. Она хотела бы сказать: «Я понимаю, я знаю тебя, Сван, я же тебя написала». Но боль накатывает. Голос, слова стали клейкой массой, облепившей ее существо. Она думает о ребенке, рожденном дождями, но и мысли теряются также.
– Я не это хотел сказать, – с досадой одергивает себя Сван.
Однако именно это он и хотел сказать. Пауки соскребывают краску. Он видит, как они стараются. Он хотел бы запрятать их обратно. Сбежать от той жизни, которую они прожили вместе. Оставить мать одну. Сбежать от смертного ложа, которое уже начинает смердеть даже по ту сторону террасы. Удрать. Ничего не взяв с собой. Ни мать, ни отца, ни уж тем более сына. Сбежать подальше от своих мыслей, своей плоти и остаться одному. По-настоящему. Не в том одиночестве, из которого надо возвращаться на ужин или идти по чужим стопам. «Никого снаружи, никого внутри», – думает он. Не будь рядом Дугласа и Милли, он был бы уже далеко. Куда проще быть трусом, когда нет свидетелей. Дальше он, конечно, не пускает мысль, потому что знает, что там. Чем больше он размышляет о чем-то, тем больше вязнет. А он ничему не должен позволять пустить в себе корни.
Дуглас делает к нему шаг.
– Вали, – приказывает Сван.
Друзья вглядываются друг в друга, ища потаенную истину, старинный уговор. Из тех нерушимых союзов, какие заключают два маленьких мальчика на школьном дворе. С клятвами вроде: «Друзья до смерти, в смерти и после смерти!» Но их дружба рассыпалась в то чертово субботнее утро, в 10:40 на площади Сен-Бейтс. С тех пор между друзьями детства не осталось почти ничего, кроме горечи и непонимания. И еще желания расквасить другому лицо, чтобы тот наконец образумился. Но при всей враждебности Сван поспешил за Дугом, едва увидел на носилках обезумевшую мать. Инстинкт. Тот же, что заставил Дугласа бежать в дом пятьдесят четыре по Уолтонскому проезду.
– Ты оглох? Вали, говорю! – рычит Сван.
Несмотря на Дейзи и грядущие страшные дни, Дуглас слушается. «Это в последний раз», – клянется он себе.