– Мне нужно развеяться, – вдруг заявляет Дейзи; голос у нее как предрассветный ветер. – Прокатишь меня?
Милли бросает на нее радостный взгляд. Но глаза изможденной женщины по-прежнему скрыты замшевыми полями.
– Я? То есть… Я что, могу?
– Ты ведь все можешь, правда?
Милли с чувством кивает и поправляет корону.
Деда учил ее водить их фургончик среди заброшенных строек на Красных Равнинах. Но рядом с Дейзи, которая уткнулась головой в выставленный в окно локоть, счастье будет еще чище, еще вольнее. Милли не сомневается: критиковать ее никто не будет. Ни горестных вздохов, ни нравоучений на боснийском. Она поворачивает ключ зажигания и переключает рычагом передачу; не вышло. Дейзи и не шелохнулась, так что Милли, осмелев, пробует снова. Мотор взревывает, и машина рывком подается вперед, к спящим деревьям.
Если это называется быть взрослым, то это – рай. Милли спрашивает у пассажирки в крапинках тени и солнца, куда ехать.
Дейзи достает из кармана джинсовки сигарету, ищет на ощупь лежащие на коленях спички. С рыжим пламенем у подбородка она спрашивает:
– Ты знаешь место, где проблем не существует?
– Налево или направо? – откликается Милли, пристально следя за дорогой.
Дейзи смеется легким, но каким-то песочным смехом, которому мешает нечто помрачнее усталости или мигрени.
– Двоюродная бабушка, когда дела шли неважно, всегда угощала меня коктейлем из газировки с мороженым. Иногда работало.
Словно в подтверждение ее слов от металлического кузова будто пахнуло газированным шоколадным коктейлем, какие продают молчаливые и почерневшие от солнца торговцы.
– Тогда едем в «У Нелли»? – предлагает Милли.
И, не дожидаясь ответа окутанной облаком дыма Дейзи, поворачивает к кафе-мороженому на выезде из Бёрдтауна. И все же поглядывает в зеркала, не возвращается ли Сван.
Воцаряется тишина, долгая и вязкая. Милли она беспокоит. Сперва она думает, что, может быть, из-за постоянных рывков и торможений Дейзи не нравится, как она водит. Но потом ей начинает казаться, что она осталась наедине с остальными. Всеми теми, кто замолкает, когда она идет мимо них. Фразы, прерванные двумя выстрелами и красными пятнами, которые как будто разрастаются на Миллиной футболке. И каждый раз, когда чей-то рот каменеет, она проверяет, белая ли у нее футболка, не переставая улыбаться. Всюду, где она ни окажется, ей видится траур, который она должна бы соблюдать с большей серьезностью. Чужие глаза укоряют, что она говорит слишком громко или что вдруг засмеется над шуткой по радио. Как будто смерть Алмаза должна полностью истребить жизнь. Но когда Милли взаправду перехватывает глубокий взгляд Дейзи, то видит в нем узел. Не имеющий прямого отношения к Алмазу. Крепко привязанную нить, за которую лучше не тянуть, а то все распустится.
– Вам разве можно курить? – удивляется Милли.
– Ты-то хоть не начинай!
От жесткости тона вновь повисает тишина. И тянется до тех пор, пока машина не тормозит перед помятой вывеской «У Нелли». Пока Милли с трудом отлепляется от мокрого кресла, Дейзи с ужасом смотрит на доживающую свой век витрину.
– Я не хочу видеть людей, – признается она.
И протягивает десятидолларовую купюру девочке, которая тут же бежит рысцой за коктейлем с мороженым.
Допивая последний глоток ледяного напитка, Милли стирает колкие голоса матери и сына. Она улыбается Дейзи. Той заразительной, обезоруживающей улыбкой ванильной радости на еще не оттаявшем языке. Женщина с желтой кожей не улыбается в ответ. Ей даже кажется диким, что у Милли так растянулся рот. Всего-то из-за пенной приторной жижи. Но ей делается тошно от собственной язвительности.
– Сердцежор уже близко, – говорит Дейзи, досадуя на свою враждебность.
– Ага! Как раз хотела сказать – я прочла вашу книгу, после того как видела на похоронах Поплину Льюис. Она ведь из-за брата приходила, да?
Дейзи отстраняется, подогнув ногу под костлявый зад и скрестив руки на груди поверх джинсовки. Она не хотела вспоминать об Алмазе. А хотела просто сообщить, что умрет до августа. Чтобы эта раздражающая улыбка перестала растягиваться.
Такой поворот в разговоре ей не интересен. Слишком трудный и запутанный. Она не собирается пачкать все напоследок.
– Скоро Поплина придет ко мне, – настаивает Дейзи. – Понимаешь?
Слова проходят сквозь Милли, никак не цепляя, потому что ее куда сильнее занимает судьба брата.
– Вы говорили, что все герои соберутся на ваших похоронах. И Алмаз тоже?
– Значит, ждешь – не дождешься, когда я помру? – огрызается Дейзи.
Милли мнет зубами край стакана, подыскивая другие варианты. Потому что пока смерть Дейзи Вудвик в обмен на жизнь Алмаза – лучшее, что есть.
– А может, вам написать книжку про привидений?
– Я не могу воскрешать своих персонажей. Уже пробовала, – раздражается Дейзи.
– Но, может, с Мамазом получится. Потому что все говорят, что это несправедливо, он не заслу…
– Твой брат мертв, Млика! – обрубает Дейзи. – Персонажи умирают! И я тут ничего не могу сделать.
Тело Милли захватывает странное чувство: как будто все ее органы раздергивают на нити.
– Но ведь он будет на ваших похоронах, правда? Вы ведь верите в это. – Голос Млики звучит умоляюще.
Дейзи снимает шляпу, и такая капитуляция возмущает Милли.
– Верите или нет?! – вспыхивает она.
Нет, Дейзи больше не верит. Однако не решается сказать правду. Она вытирает пот со своей неравномерной лысины, гладит новые волосы, редкие и хилые. «Удручающе», – думает она, представив пробивающиеся на могилах сорняки. Надежда покинула ее окончательно. Она открывает рот, и ее дыхание пахнет теперь не только лекарствами. За ароматом газировки и морфия Милли различает резкое и мрачное послевкусие, тайный грех, скрытый узел, от которого хочется влепить ей пощечину. Разочарование растет. Оно оживляет знакомый бурный ток в жилах. Ярость крепнет, спешит разлиться. Одним свирепым толчком Милли распахивает дверцу и вырывается из машины.
Дейзи выходит следом и слабо вскрикивает:
– Мне страшно! Мне очень страшно, – прибавляет она сквозь сдавивший горло всхлип.
И начинает говорить в пустоту, ни к кому не обращаясь. Уж