Так что Милли даже ступает по-другому: аккуратными, скованными шажочками. Может, еще и потому, что впервые за долгое время ничто из ее одежды не принадлежало до этого Алмазу. Маме она не решилась признаться, но ей было тяжело отказаться от притертого хлопка вещей ее брата ради этих жестких, необжитых тканей. Она столько лет куталась в его приключения, что теперь, в этой одежде без истории, чувствует себя будто голая и будто предала его. «Но ведь важно иметь свои собственные вещи», – настояла мама и в это утро, когда Милли собиралась надеть шорты Алмаза. Хотела бы она услышать эту фразу до его смерти, когда мечтала быть единственной дочкой. Она не понимает, почему наслаждение от поношенных вещей теперь вызывает у Водовичей такую неловкость. Почему нужно переставлять мебель, щеголять новыми пальто. Почему мать вздрагивает, когда взгляд ее падает на ту бархатистую, как персики летом, кофту. Почему забывает дышать, как будто борется с жестоким приступом икоты, вырывающим из нее жизнь. Милли не поняла, что скорбь ее матери не созвучна ее собственной.
Где Милли смакует воспоминания детства, Петра чурается грызущих сожалений. Вид выцветших шортов может стать для нее бесконечной пыткой. Потому что они воскрешают красные щеки маленького мальчика, которому стыдно за зеленое пятно от травы на попе. И вот Петра видит, как трет джинсу лимоном, сердясь на Мамаза и на впустую потраченное время. В это время, которое она тратила, наводя чистоту, ворча на сына, она могла бы любить его еще крепче. Время, его ценность не понимал никто, и теперь оно упущено безвозвратно. Дырка на носке – и сразу же сожаление, что слишком рано научила сына их латать. Он перестал просить помощи, и время стало теряться другим образом – таким же невосполнимым. Конечно, объясни Петра это дочке, Милли поняла бы всю безмерность печали, которой стали шорты. И ей было бы гораздо проще убрать их в ящик. Но Водовичи не делятся своей болью – ни нынешней, ни прошлой. Под этот неутешительный вывод Милли натыкается на Свана.
Глаза у того округляются, и он продолжает идти быстрым шагом, как будто не верит им.
– Эй! – зовет Милли. – А твоя мать…
– Что? Чего еще? Что тебе от нее надо? – сухо обрубает он.
Потрясенная Милли забивается в нору. Перед ней – готовая к атаке, агрессивно выпяченная грудь. Что с ним случилось? Она даже не собиралась заходить к Дейзи в гости.
– Беги давай! Поиграй с подружками!
Эти взрослые слова содрали всю пушистость. Дикое стадо свирепеет. Ботинки роют землю. Все двенадцать лет восстают в Милли.
– Я делаю что хочу! – огрызается она тем же колючим тоном.
Вопреки ожиданиям, Сван не смягчается. Он на поле битвы, детям там не место. Он призван, он подписал контракт. «Какой бравый солдат!» Взгляд вперился в белесое небо. Но на краю его уже красная кромка. Моргнуть не успеешь – и польется кровь. Волны кошмаров, а затем – смерть. «Убить, забить, любить» – шутит его мать на краю могилы. У Свана передергивает лицо; град чувств с вилами вместо пальцев. «Прямо мистер Купер», – думает Милли. Куда это он так смотрит поверх ее головы? Птицы не летают. Милли трогает новую корону из фольги – целая. Веки у Свана вздрагивают.
– Слушай, тебе у меня делать нечего, – говорит он все так же злобно. – Беги, давай! И чтобы я больше не видел здесь твою мелкую смуглую физиономию, поняла?
– Почему? Я могу ходить где хочу.
Сван замахивается на нее рукой и ногой, будто сейчас прибьет. Если она будет упорствовать, лезвие внутри него в конце концов сорвется. Так что он резко берет и отводит ее на перекресток у Красных Равнин и, бросив посреди дороги, разворачивается к Бёрдтауну. Он действует только в своих интересах. «Ты наконец понял, в чем обязанность мужчины», – поддержал бы отец. Необходимо быть эгоистом. Подальше от остальных Сван как-нибудь справится, это точно. Милли не сопротивляется. Она пятится с ощущением, будто проиграла заранее. Вспоминает утра после их с Алмазом ссор. Вся семья была за него. Чувство, будто в доме нет ни окошка. Извинения сквозь зубы, а главное – уши горят со злости. Но Сван Купер – не ее брат! Нет и нет! Пусть ненавидит ее! Он ей не нужен. В любом случае он пойдет до центра пешком. А она пока отыщет, куда Алмаз спрятал револьвер.
На всякий случай Милли считает до ста и во второй раз ныряет в волны окутывающих дом Дейзи Вудвик звуков.
Звон гитар и тающий голос певицы доносятся из припаркованной в тени вишни машины. Милли слышит в словах свое имя. «Королева Милли, – назвал ее Сван, – как песня».
Королева Милли,
Я надеялась рай твой найти
К краю серых небес по пути
В королевстве пропавших детей, —
Душу сгрызла тоска до костей.
Уповала: приют обрету, – о, Милли!
Где тебя я увижу в цвету:
В буйных красках на нежных щеках,
Как в инжирах висишь на руках.
Я искала, искала, малыш,
И в стыду, и в крови, где лежишь
В забытьи у сухого ручья?
Где мелькнет тень худая твоя?
Но теперь лишь молю во всю мочь,
Королева моя, Милли, дочь,
Прискачи в платье что та вода,
И скажи: не найдешь никогда!
Музыка другой эпохи так завораживает Милли, что она забывает о поисках пистолета. Чем ближе подходит она к машине, тем тише становится звук, под конец превращаясь в шепот. По какому-то призрачному знаку дверца со стороны водителя открывается, будто приглашая сесть.
Машина маленькая и старая, бледно-сиреневого цвета, некогда бывшего дерзкой и вольной фуксией. Она принадлежала двоюродной бабушке Дейзи в те времена, когда та была единственной женщиной за рулем такси в Саванне. Светившиеся раньше шашечки до сих пор гордо держатся на выцветшей крыше. Милли нагибается и видит широкополую шляпу, скрывающую пол-лица Дейзи. Сухие губы двигаются, но им не хватает слюны. Она