Он говорит быстро и резко, как будто плюется углями из-за духоты. Сван подходит и толкает его каменным кулаком. Старший Адамс покачивается. Глаз у него щурится, тело – как склад боеприпасов. Сван снова толкает его в жилистую грудь обеими руками. Дугласу их не растащить. Лоб ко лбу, скала к скале, они бьются головами. Короткие удары звучат среди речных и мятных ароматов. Запах грозы, думает Милли, сторонясь. Очевидно, кулаки Свана нипочем воинственным и тренированным мускулам Арчи. Такие не расслабляются никогда. Несмотря на их жесткость, он виртуозно уходит от ударов.
Он веселится, прыгает вокруг Свана, крича:
– Надо было видеть, как эти дубоголовые дерутся за Усаму. Никогда в жизни не дрались! Лучшие в мире дружки, с вечными браслетами по половинке сердца и всей этой бабской фигней.
– Захлопнись уже! – кричит Дуглас.
Арчи потешается над медлительностью Свана. Апперкот с правой, хук с левой – всё мимо. Перья его скользят под взволнованным взглядом Свана, торжествуя. Чувствуя, что непобедим, он расправляет грудь и голос:
– Что? Обделался? Боишься, я расскажу ей, что, после того как вы поцапались, маленькому лорду Купер явилась Дева Мария и у него снесло башню?
Небо в одну секунду подернулось уродливыми и плотными тучами, которые слились над Бёрдтауном в черную реку. Стихия уже рычит вдали, и ветер стегает деревья.
– И что потом? – спрашивает Милли, завороженная тем, как напряглись небеса и тела.
– Ничего потом, – обрубает Сван.
Однако она ждет, с глазами-лунками, готовыми принять в себя правду, которая, надеется она, будет простой и круглой, как мышонок. Дуглас качает головой, вставая в шаге от Млики. Пищевод горит от прилившей желчи: с ней из самых недр поднимается сожаление, что не сказал раньше. «Это должен я рассказать». Он слышит, как говорит, где-то вдалеке, совсем тихо. Но только к горлу подступает бурда из яиц и выпитого с утра у Куперов кофе. Он не может открыть рта, иначе его вырвет.
Сван видит по растерянному лицу Дугласа, что тот готов рассказать маленькой Водович. И свирепо хватает его за плечо.
– Потом? – бросает Арчи, которому не стоится на месте, – Маленький лорд прицелился как следует! Пиф! Паф! Прямо в брюхо Усаме!
Милли хочет, чтобы Арчи повторил помедленнее. Тогда она сможет впитать простоту ответа, чтобы та текла в ней, а не погребла под собой. Маленький лорд прицелился как следует. Тайна, которая уже полтора месяца скручивает ей нервы в комок, это – «Пиф! Паф!» Дурацкий, глупый звук, и только она за него в ответе. Не реши она забрать себе пистолет, Алмазу никогда не пришла бы глупая мысль его возвращать.
– Врешь, – говорит она потрясенно.
– Нет, и теперь ты знаешь, какой из братьев плохиш. Твой лучший дружок – лжец.
Дуглас снимает кепку и тянет ее во все стороны, а Сван бросается на веселящегося Арчи.
– Он ведь просто бред несет, да?
– Нет, Млика, – шепчет Дуглас.
Сложно объяснить, как Милли это чувствует, но ее будто вытащили за ноги из собственной берлоги, а вокруг одни охотничьи псы. Земля не трескается, но что-то жизненно важное в самых недрах рвется еще дальше. Если друзья врут, то врет весь мир. Дыхание спотыкается, и оцепенение уступает место фильму про ее лето. Она перематывает, ускоряет, снова и снова проверяя то, что делали или говорили Сван с Дугласом и что могло бы навести ее на правду о том, какие они предатели. Поцелуй, Бэд, раскатистые пончики, Майами. Все это – только клубок заноз и черных тряпок где-то под грудиной. В миг, когда поток вранья наталкивается на все прочее, Милли чувствует колоссальное желание крушить. Что? Это посмотрим. Хуже всего, что они меня затащили с собой на самое дно! Это я «предатель»! Все в ней – и внутри, и снаружи – настолько до смерти серое, что вспоминается серебристое лезвие ножа. Такого длинного, что можно насадить и Адамсов, и Куперов, и весь здешний мир, где убивают братьев, которые делают короны и рассказывают истории о самураях. Милли представляет, как мстительной рукой всаживает четким движением клинок под легкое земли, и все исчезает. Не будет ни собирателей, ни Сердцежора, и только миллиарды кровавых воспоминаний, которые нужно стереть.
Вооружившись этим людоедским образом, Милли кричит так горестно и нестерпимо, что Сван затыкает уши. И так же неистово, как в тот раз у ручья, она бросается вперед. Но Дуглас не получает предназначенной ему пощечины, потому что Сван хватает ее за запястье. Он сжимает его так, что Милли чувствует, как бьется в стиснутых мышцах пульс. Она разглядывает его, и все очевидно. Так же он смотрел на ее брата, прежде чем выстрелить: с тем же омерзительным блеском могущества.
– Пусти ее! – приказывает Дуглас.
Милли дергает рукой, Сван повинуется. Пока девчонка отвешивает ему пинок и плюет на рубашку, он смотрит, как исступленное небо окружает их. Даже не пытаясь оценить масштаб случившегося сдвига, он понимает, что только что потерял свое место. Приказ звучал не от друга детства, преданного во всем и покорно сносящего любые взбучки. Это был приказ храброго и независимого врага, готового биться. Теперь он – главный, и ревность грызет Свана. Потому что у Дугласа есть кого защищать. Он – не одинокая глыба, которой приходится разговаривать с вырезанным на мраморе именем. Он защитит девчонку от бушующих ветров.
Вдруг возвращается грусть, и резко холодает. Льются капли. В их шуме проступает детство Свана, открывшего рот, чтобы проглотить мать и ее слова. В конце концов, он рожден от дождя, от этих жемчужин из бумаги и тайн. Они, огромные и плотные, бьют в помрачневшие за горстку секунд окрестности. Но то, что молодые парни принимают за грозу, за детские громы, на самом деле – буря истории, гнев народа; ожоги предков и их родной Боснии, опустошенной войной и несправедливостью. Неукротимая, дикая ярость взяла Бёрдтаун в осаду. Стайный вой вздувается на холме и разражается свистящими шквалами. Дали разорваны всхлипами, и всем приходится прикрывать глаза рукой, любуясь молниями на горизонте. Дуглас подносит руку к плечу Милли, но та хищно ее отталкивает.
– «Бёрдтаун, добро пожаловать в ад», значит?! – рычит она, дрожа от гнева. – Это ты – ад! Это на тебя надо божьих коровок! Ты копал со мной вместе, потому что все знал! Но тебе было плевать на Алмаза! И до меня тебе нет дела!
– Нет, слушай…
– Сам слушай! Ты просто грязный лгун, такой же гнилой, как все! Ты не такой как мы, и никогда таким не был! –