Уже уходя, Милли вспоминает слова Алмаза и мистера Адамса.
– Кстати, ты знаешь, кто такая Поплина?
– Без понятия. Думаешь, назвать так добермана-кобеля?
Милли смеется, а Дуглас сдерживается, потому что они уже не в саду, а перед оградой. Мать может заметить, как он тут братается с врагом. А если вдруг Арчи пойдет мимо… он предпочитает не думать, что тогда будет.
– Тебя зовут Бэд, – шепчет Милли щенку в ухо, – как песня.
Дуглас кусает себе щеки.
– Давай проваливай, пока я копов не вызвал, – говорит он злобно.
Он задвигает за ней доски калитки и какой-то миг смотрит на ее завороженное лицо. Она одаривает его обезоруживающей улыбкой и вприпрыжку бежит по улице назад. Ноги бьют асфальт от счастья, одна, другая. Милли уже забыла о поцелуе, ведь у нее на руках – щенок.
А Дуглас, он колеблется. Надо бы проводить мелкую Водович или хотя бы пройти следом пару метров, убедиться, что она не встретится с Арчи. Но его беспокоит доносящаяся из псарни возня. Покончить с сомнениями и замешательством помогают всплывшие в памяти кадры: иммигранты, набившиеся, как сельди в бочке, на крошечное суденышко не больше Форда Мустанга. Ни гордости, ни самоуважения.
«Одно слово – паразиты», – заключает он.
3
На следующее утро Милли будит хлопнувшая внизу дверь. Будильник не прозвенел. Бэд, наверное, перепугался, а выгуливать его уже поздно. Она одевается как можно скорее, думая бежать в хлев, но тут в комнату входит Деда.
– Мать ждет чудище на кухне.
– Что я сделала? – спрашивает Милли, насторожившись.
Дедушка не из тех, кто станет что-то объяснять. Его тяжелые шаркающие шаги звучат уже в коридоре. Напрягая слух, Милли ждет. Тишина. Только звякают ложки в чашках. Если они нашли Бэда, Милли придумает грустную историю, чтобы разжалобить мать. Она из тех, кто плачет под вечерние новости. Точно сработает. Милли одергивает футболку и идет по коридору как можно медленнее. Она разглядывает половицы: на них ни грязи, ни крови. Очень странно. Дверь приоткрыта, и она рассматривает в зазор свою мать, сидящую перед чашкой кофе. Ее вулканическая, бесподобная красота растворилась в общем пришибленном виде. Как будто акцент и форма уборщицы приучили ее склонять голову. Милли терпеть не может этой унизительной приниженности, этих свойственных Водовичам рабских манер. «Я не буду бояться привлекать чужие взгляды, – думает она, глядя на стершуюся красоту матери. – Я не стану такой, как они, я буду высоко держать голову, особенно на людях».
Но сейчас случилось что-то очень серьезное: Петра Водович никогда не пропускала работу. Никогда не опаздывала. С понедельника по пятницу она садится на первый автобус, потом на шестичасовой поезд, чтобы точно быть на посту раньше всех: безупречная работница. Однако на часах уже почти девять. Кажется, будто она задремала, но Деда трогает ее за плечо и указывает Млике на ее стул.
– Пей, пока горячее, – требует Деда.
Он льет молоко в прозрачную пиалу, и кухню наполняет запах сена и меда.
– Я забыла подоить Дженет? – тихонько спрашивает Милли.
Она прекрасно знает, что сегодня очередь Алмаза, потому что ему нужно с утра пораньше в библиотеку. Но иногда это удачная тактика. Предложить ложную оплошность вместо настоящей.
Петра так резко захлопывает веер, что Милли вздрагивает.
– Думаешь, я из-за коровы работу прогуливаю? – спрашивает она. – Ты хоть знаешь, кто такой Сван Купер?
Ее обычно мягкий и певучий голос сух и бесцветен. Только боснийский акцент и ошибки оживляют вопрос.
Милли мотает головой и, уткнувшись в пиалу с молоком, отпивает большой глоток. От второго ее мутит еще больше, потому что в нем привкус предательства. Кто из двоих стукач? Наверняка Алмаз, в отместку.
– Сван Купер – сын владельца нашей фермы и всех прочих домов в поселке. Смотри на меня, когда я говорю.
«Тупой папенькин сынок», – бормочет Милли, выдерживая карий и все такой же нарочито спокойный взгляд Петры.
– Ты обещала, что драка в школе будет последней. Ты не сдержала обещания. Хочешь, чтобы твою семью выслали, да? Чтобы нам пришлось вернуться туда?
На последнем слове у матери Млики перехватывает горло, и она прижимает ко рту раскрытый веер. Деда шепчет молитву: «Аллах све чуje, све види и све…» [4]
Милли не чувствует ни малейшего раскаяния или грусти. Она вся наэлектризована. Она усиленно пытается расшифровать их молчаливые взгляды, обращенные в прошлую боль, но у нее не выходит. Она родилась здесь, вдали от войны на Балканах, вдали от смертей. «Многих, многих смертей», как сказала ей библиотекарша, когда она спросила, скольких именно. Безымянные трупы, вероятное мужество, о котором молчат, – все это остается для нее загадкой. И отдаляет Милли от своих. Из-за того, что Водовичи отказались жалеть себя и приняли решение никогда не вспоминать пережитых трагедий, Милли кажется, что ей постоянно отказывают в какой-то части ее самой. Как может она понять, что такими воспоминаниями не делятся, если никто ей ни слова о них не шепнет? Как может она быть боснийкой, ни разу не видев Боснии? И пусть Деда считает, что она еще ни до чего не доросла, она все равно мечтает о родной земле Водовичей.
– Я решила поехать туда, – заявляет она.
– Ну, так езжай, – спокойно отвечает Деда.
Он достает из кармана штанов несколько банкнот и кладет перед внучкой.
– Почему ты еще сидишь здесь и пьешь наше молоко?
Милли не знает, как быть. Она думала, что на нее накричат или влепят пощечину.
– Я поеду одна?
– Ты же теперь со взрослыми парнями дерешься. Чего тебе бояться? – отвечает Петра.
Милли скрещивает на груди руки и думает. Конечно, она представляет, как встретится с тетками и дядями и будет упиваться их забавными и жестокими байками. Она даже знает кое-какие имена, почерпнутые в бессонные вечера из бесед с дедом: Йоза-хороший, клоун Милан, Щедрая Аника. Но без Деды и мамы рядом все эти имена мало что значат. Воспоминания о запахах, обо всем, что было, – она хочет прожить это вместе с семьей. Трогать следы от пуль на стенах, пока дедушка рассказывает о храбрости Алмаза. Есть фрукты с деревьев, которые видели, как рос ее отец, и держать за руку маму. Без тех, кого она любит, это «там» теряет свою яркость. И все же Босния сидит у нее внутри, как призрачный орган. Хоть с каждой ее выходкой и повисает этот дамоклов меч: семью вышлют, придется возвращаться в «ту кошмарную страну». Милли навела справки. Сегодняшняя Босния – уже не та Югославия, из которой бежала ее семья. Может, война даже сделала людей