Когда на рассвете вернулась Аманда, я еще не спал. Я подкрался к перилам антресоли и сверху оглядел комнату. Аманда попала по дороге под дождь и промокла насквозь, но вид у нее был довольный. Она села на кровать рядом с Мельбой, сняла носки и выжала их в один из цветочных горшков. Потом она принялась напевать что-то себе под нос и гладить Мельбу – даже не попыталась прогнать ее с кровати. Постепенно мелодия превратилась в песенку, которую Аманда мурлыкала, когда думала, что ее никто не слышит.
Мир открыт, как яблоко,
разрезанное яблоко.
Так и этак, там и здесь —
ты увидишь всё как есть.
Если ветер завывает,
если снова день дождлив,
значит, в небе созревает
желтый солнечный налив.
Кто-то пялится в газету:
что там стало с кем-то где-то?
А другой, входя во мрак,
уши чуткие напряг… [1]
Мне нравилось слушать, как она поет, но в этот раз я не дотерпел до конца. Выглянул из-за перил и громко прошептал:
– Ну, как прошло?
Аманда перестала петь и посмотрела наверх:
– А, ты еще не спишь? Судя по вздохам, прошло хорошо. Впрочем, нет. Я бы не сказала «хорошо».
– Как так?
– Не просто хорошо, а замечательно!
Пока шла передача, Аманда пробежалась под окнами и дверями забытых детей. Послушав пару секунд, она спешила к следующему объекту. Каким-то чудом ей удалось обойти за время выпуска все пять адресов. На каждом она расслышала еле уловимое бормотание радио – мое бормотание. То есть они все смогли найти приемники и настроить их на нужную частоту. Аманда заметила, что вздохи чуть изменились. Они по-прежнему звучали как вздохи Забытых, но сейчас добавилось что-то еще.
– Чуть-чуть ожидания и чуть-чуть волнения, – сказала Аманда. – И еще капля надежды, если только уши мне не соврали.
В воскресенье Аманда залезла на чердак и пропала там надолго. Я в это время читал в доме старые газеты, размышляя о суматохе в мире, которая, кажется, никогда не утихает. На чердаке временами что-то плюхалось на пол – по звуку будто мешки с песком. Наконец Аманда появилась оттуда с целой горой каких-то тряпок. Когда она опустила гору на стол, оказалось, что это одежда. Аманда начала раскладывать ее по кучкам: свитера в одну, штаны в другую, трусы и носки в третью.
– Зачем тебе это все? – поинтересовался я.
– Не мне, а тебе, – отозвалась Аманда. – Тебе нужна одежда.
– А с этой что не так? – Я дернул себя за рукав.
– Это пижама. – Аманда подняла из кучи старый свитер с обтрепанными рукавами. – Нельзя идти в школу в пижаме.
В школу! Я снова столкнулся лицом к лицу с ужасной действительностью. Сегодня последний день каникул, и завтра мне придется идти в школу. Начнется повседневная жизнь. А дальше? Куда я вернусь из школы? Где буду обедать? Доведется ли мне еще когда-нибудь пообедать не в школе? Глубокий вздох сотряс меня до самых пяток. Аманда прижала руки к ушам и сердито глянула на меня.
– Извини, я забыл, – пробормотал я и снова вздохнул.
Пока я живу у Аманды, я все время буду нервировать ей уши своими вздохами. Если ей это надоест, она меня точно выгонит. Надо как-то перестать вздыхать, но как? Можно ли просто взять и изменить себя, изменить все, что нагромоздилось внутри за годы? Можно ли вернуть то, что улетело в никуда, в космос, – звук своего имени в чьих-то устах? Нет, подумал я, вздыхать и вздыхать без конца – это какой-то тупик, надо из него выбираться. Меня вдруг охватило огромное желание сделать что-нибудь полезное.
– И совсем необязательно идти в школу! – воскликнул я. – Можно сказать, что я заболел. Или вообще умер! Или пропал без вести! Я могу хоть каждый день варить пюре, если мне не придется туда ходить.
– Яблоки в какой-то момент закончатся, – заметила Аманда.
– Тогда я могу заняться домом, – нашелся я. – Посмотри, здесь же все разваливается! Я мог бы…
– Альфред, – одернула меня Аманда, опуская свитер на стол. – Во-первых, не говори так о моем доме. Во-вторых, ты ребенок, а дети должны ходить в школу. Не забывай об этом, хоть ты и живешь у меня.
– Ну ладно. Но какая разница, пижама или…
– Или штаны на подтяжках. – Аманда, поджав губы, посмотрела на штаны, которые теперь держала в руке. – Хозяин этих штанов был, похоже, небольшого роста. Если подвернуть вот тут и подкоротить вот тут… А со свитером вообще ничего не надо делать, он так сел после стирки, что придется тебе в самый раз.
Подшив и подкоротив, Аманда позвала меня на примерку. Когда я оделся, она долго оглядывала меня и наконец заявила, что вид у меня своеобразный. Если «своеобразный» означает то же самое, что и «безумный», то Аманда попала в точку. Посмотрев в зеркало, я обнаружил там что-то среднее между продавцом подержанных книг и партизаном, только что вышедшим из лесу. «Мы из прошлого! – кричали эти одежки. – Мы – музейная редкость! Антиквариат! Нам место в театре!» На мне были коричневые костюмные брюки с пузырями на коленях и вытянутый узкий свитер. Майка под свитером была когда-то белой, но сейчас стала тошнотного цвета – не желтая и не коричневая, а что-то между. Комплектом шел старый походный рюкзак защитного цвета. Только куртка и ботинки остались мои собственные.
Утром понедельника я стоял на крыльце в своих чердачных обновках из прошлого века и разглядывал листок бумаги, на котором Аманда нарисовала мне дорогу в школу. Если не считать одной ночной вылазки, я всю неделю провел в Глуши и слабо представлял, в какой