В лесу многие деревья выросли вместе. Провели бок о бок немало зим и лет. Бронзовели, подпаленные одним солнцем. Кланялись в корни, когда земля свирепела. Но были и другие напасти. Бури с ураганными ветрами, грозы с проливными дождями. И те люди. Но деревья держались стойко. Гордо вытянувшись, переживали все тяжелые дни. Потому что знали: они есть друг у друга. Импульсами рассылали по корням весточки: «Всё хорошо». Ведь деревьям другого не дано. Они могут стоять только так: прямо, ровно. Деревья смотрят в небо. Тысячи лет дышат одной и той же землей. И даже если мечтают о странствиях, остаются на месте. Потому что знают: им некуда идти, да и не нужно. Всё, чего они страстно желают, уже есть. В них самих. Дома, внутри себя.
Вкороткий миг облегчения это яркое воспоминание осчастье пронзило Древо— глубоко, докорней. Оно вспомнило, как люди залили его, но неводой, а неизбывной болью, вокеане которой тонуть ему до скончания веков. Оно вспомнило час, когда всё закончилось. Тот день незабыть. Деревья помнят всё. Жар становился удушающим. Даже птицы непели: спали, укрывшись вгустой листве впоисках легкой прохлады. Древо ощутило их шаги. Земля донесла отзвук их лютого дыхания. Впервые в жизни Древо почувствовало себя заточенным в своем стойком теле. Будто уже испытало грядущую боль. Дух Древа, способный прорицать, разразился проклятиями. Если бы только те катастрофы, что ты мог предвидеть, удавалось предотвратить.
Древо знало такие шаги. Однажды ровно так же шли те, кто привел закованных в цепи пленников. Людей привязали к стволам деревьев и всех расстреляли. Почва пропиталась их кровью. Судорожно рыдая, прибежали женщины. Кричали: «Трусы! Убийцы!» – и, рыча, поносили даже Бога за то, что не защитил. Тогда Древо впервые почувствовало отчаяние утраты – несчастье, что изнутри разрывает на куски людей, животных, деревья и всю землю. Потому что это «никогда больше» болит у всех одинаково. И тогда Древо вознесло молитву, чтобы прекратилась война. И та война действительно закончилась, вот только некоторые, по всей видимости, решили воевать до скончания века.
Потому в тот день, когда Древо услышало их шаги и лютые голоса, оно сразу осознало: пришел конец. Запах пота загадил лесной воздух. Варварские крики и гул орудий. Били со всей силы: тяжело, больно. Внезапный ветер – и всё застыло. Бух! Бах! Много было дубов. Целый лес. Бух! Бах! Топорам и пилам неведома усталость. Их владельцы тоже не знали отдыха.
Древо больше никогда не заговаривало с другими деревьями. Все лишь смотрели на него издали, как на мемориал великому греху, которому нет прощения. Для всех оставшихся в живых тот день – спустя дни, месяцы, годы – стал лишь одним из воспоминаний. Но для Древа всё было иначе. Тогда время раскололось на «до» и «после». Будто здание, в котором разрушена половина комнат. Можно ли до сих пор считать такое место домом? Древо бесконечно прокручивало в памяти и проживало вновь и вновь тот миг, когда оно было не в силах что-либо сделать:
«Я даже закричать не успеваю, как они все уже лежат: поваленные, смертельно раненные, вагонии испускают дух. Вздрагивают отдельными листочками, будто само дыхание отказывается предавать ипокидать их. И всё, очем я могу думать, это: „Имбольно? Грустно? Страшно? Они видят меня? Может, думают, что это я— предатель, раз всё еще тут стою? Ах, почему я немогу просто зарыться вземлю? Всё, что я люблю, навеки потеряно. Неужто моя судьба— стоять здесь исчитать годы, что их нет рядом? Лесорубы отложили топоры. Ну что же вы, почему не возьметесь и заменя?“ Они сели, сняли берцы и носки и устало растянулись на земле, раскинув руки и ноги. Земля принесла мне запах их пота. Мне хотелось зарычать, закричать: „Трусы! Убийцы!“ Хотелось проклинать саму судьбу за то, что я вовеки не найду покоя и не смогу сохранить в памяти своих любимых такими, какими они были при жизни: безмятежными, счастливыми, щедрыми, рожденными бесконечно отдавать. Нет, я буду помнить лишь эти „бух! бах!“ и беззвучные вопли. Стенание тех, кто так и не понял: зачем убивать того, кто умел только отдавать? Как умирает дерево? Спроси меня. Теперь я даже не знаю, куда мне смотреть. Лишь моя тень, одинокая, то уменьшается, то растет вновь. И вот я живу. И всё, больше ничего. Стою здесь, в полном одиночестве. Будто корабль без весел. Дрейфую на поверхности зеленого моря».
В тот вечер дровосеки вырубили все дубы и ушли со спокойной совестью, уверенные, что их не заметила ни единая живая душа. И всё же, когда Древо взглянуло на небо, оно увидело, что Луна обагрилась кровью.
На долгие годы Древо погрузилось в безмолвие. Только сейчас дети, прыгавшие по земле, помогли ему встрепенуться. В глубине почвы оно крепко сжало остатки корней старых деревьев: обезглавленных, обестеленных, бездыханных. Будто женщина, что обнимает подушку возлюбленного.
* * *
Тем временем Леда добралась до водопада и наконец догнала Томаса.
– Больше никогда не убегай вперед без меня. Одной мне жутко.
* * *
В лесу Вангелис прыгает на пеньке и смеется. Хохот и топот разносятся с шелестом листвы. Дети посадили уже столько дубков, а Вангелису хоть бы что. Зато Иро утомилась. Она прилегла чуть подальше за кругом Древа. Закрыла глаза, приложила ухо к земле и попыталась разобрать шуршание муравьев. Но услышала кое-что другое. Вздох Древа: «Я здесь. Я вас помню. И вы