Колокола разом перестали звонить, и в странной тишине мы с Табби бесполезно кричали тем, кто был на борту воздушного судна, чтобы они убирались. Я отчетливо видел камеры на треножниках и сгорбленные тени фотографов под темными накидками. Внутри гондолы трижды быстро сверкнуло — вспыхнули люциферовы спички, которые полетели, словно маленькие метеоры, к подносам с насыпанными химикатами, несколько погасло или пролетело мимо, но некоторые попали в цель. Яркое, белое, шипящее пламя рванулось с подносов, облака дыма вылетели из-под зонтиков. Искусственный свет бросил демонические отблески на осьминога и верх собора, озарил наши с Табби искаженные ужасом лица. Порошок магния, подумал я, без сомнения, смешанный с порохом так, чтоб вспыхнул особенно дьявольским пламенем. Спрут безмятежно и с интересом следил за дирижаблем — вряд ли эти жалкие вспышки могли встревожить существо, обитавшее столетиями рядом с настоящим вулканом, а на стеклянные глаза нескольких камер поглядывал даже с любопытством.
Дирижабль начал разворот — его миссия явно удалась, но случайный порыв ветра резко швырнул его обратно к куполу. И тогда спрут с внезапностью, которая оказалась убийственно неожиданной для всех, кто находился в гондоле, хлестнул золотым навершием, сокрушая хрупкую деревянную гондолу, разнося в щепки руль, прочие детали и рейки.
Вниз, на Чипсайд, посыпались бесчисленные обломки дерева, а три подноса с горящим магнием, оставляя за собой длинные полосы яркого пламени, спланировали на церковный двор, по Божьей милости далеко от собравшейся толпы. Несколько отлетевших щепок пронзили ткань баллонов, и дирижабль закрутился; прорезиненная ткань хлопала, как простыни на ветру. Камеры вылетели наружу, следуя за прочим мусором, когда корма разломанной гондолы осыпалась вниз, несколько причальных канатов оторвались от оболочки. Мне слышны были восторженные крики любовавшихся ярким зрелищем зевак, явно утративших способность мыслить здраво и осознать степень опасности, грозившей им, если воздушное судно взорвется над их головами или окончательно развалится.
Неуправляемый дирижабль сносило волей ветра через город, он снижался в направлении Хемпстед-Хит; из обломков гондолы выглядывали два счастливчика с бледными от страха лицами; они цеплялись за обломки, вознося Господу молитвы о спасении и каясь в прегрешениях.
Спрут вытянулся исполинским телом, отклонившись назад и следя за приближением двух военных цеппелинов, выкинувших на прочных такелажных канатах огромную грубо сплетенную сеть с грузилами. Понятно, что они собирались опутать спрута и сдернуть его с купола вместе со всеми его трофеями, то есть и с сэром Гилбертом. Прикрепленные к сети на равных расстояниях шары с горячим воздухом, совсем как стеклянные поплавки на сетях норвежских ловцов трески, — несколько дюжин, помогали громадной ловушке висеть ровно. Под каждым шаром болтались свинцовые грузы и проходил мощный канат — чтобы затянуть сеть намертво, когда ее сбросят.
Гилберт Фробишер цеплялся за удерживающее его щупальце, как полная сил прилипала. Наконец увидев нас — свой шанс на спасение после двух ужасных часов плена, — стоявших двадцатью футами ниже, он закричал что-то, обращаясь к спруту в рупор, хотя чудовище, глухое к огромным колоколам, вряд ли внимало его предложениям, в чем бы они ни состояли. Но на нас исполин всё же посмотрел. Табби протянул ему шар амбры, словно Атлас, надеющийся избавиться от своего бремени, но осьминог с презрением отдернул щупальце. Я слышал, как раздается наверху голос сэра Гилберта. Он кричал в морской рупор, адресуясь теперь к нам двоим. До меня дошло, что старик прощается, и мое сердце упало.
— Люблю тебя, племянник! — кричал он Табби. — И мои наилучшие пожелания тетушке Летиции в Корке! Убедись, что она ни в чем не нуждается!
А потом он крикнул и мне:
— Прощай, Джек! Ты заслужил памятный дар!
Осторожно, обеими руками, он бросил мне рупор, и я поймал его как раз тогда, когда два дирижабля появились над нами. Дождь хлестал сейчас так, что невозможно было глянуть вверх, и тем не менее Табби отказывался отступать — он стоял, держа амбру над головой, широко расставив ноги. Я догадался: он уверен, что сеть, повисшая над нами, захватит и его, и он вознесется во славе со своим дядюшкой и спрутом, чтобы увидеть всё до самого конца; великая храбрость, как сказал Гилберт месяц назад, в ту роковую ночь в Пеннифилдз, или полное сумасшествие.
Но такого не случилось. Щупальца, в том числе и то, что удерживало Гилберта Фробишера, опустились. С громадным облегчением, накатившим на меня, я осознал, что спрут решил отпустить старика. Готов поклясться, что прочел это намерение в его глазах, несмотря на дождь и хаос. Дирижабли кружили над нами, сеть была туго натянута, двигатели давали то задний, то передний ход, удерживая воздушные суда на позиции. Ветер стих, и это было благом для военных с дирижаблей. Они будут действовать быстро.
Я отставил рупор в сторонку и поднял руки, чтобы помочь Гилберту приземлиться, но в самый критический момент заметил движение слева от себя, — это меня ужасно удивило, потому что я совершенно позабыл о мире вне нашего орлиного гнезда. В тени за моей спиной возникла быстро шагающая фигура в пенсне и хомбурге — несомненно, Люциус Ханиуэлл. В его вытянутой вперед руке был револьвер. Прежде чем я успел среагировать, грохнул выстрел, и, к моему ужасу, Табби, получивший пулю в плечо, начал разворачиваться и падать. Он повалился на перила и заскользил по ним, рискуя вот-вот перемахнуть ограду и оказаться сотнями футов ниже, на церковном дворе. Я прыгнул на Ханиуэлла, который, направив ствол револьвера на меня, продолжал идти к Табби, явно собираясь завладеть амброй, пока спрут не вернет ее себе или она не улетит в пустоту. Сбитый прицел дал выстрел в никуда, и я, ухватив негодяя в пенсне правой рукой за запястье, ударил его коленом в живот, повалил и вдавил в пол. Табби усилием воли оторвался от балюстрады, рубашка его уже намокла от крови у плеча, но он всё же подхватил амбру и сел, придерживая ее. Щупальце бережно поставило рядом с нами сэра Гилберта и отдернулось — спрут покинул компанию с двумя наиболее обожаемыми им предметами. Старик пронзил свирепым взглядом Ханиуэлла, словно хотел убить его немедля, а затем перенес внимание на своего раненого племянника.
Ханиуэлл внезапно задергался, извиваясь под моим весом, слюна брызгала из его рта, когда он вопил совсем по-обезьяньи. В единый миг он перестал быть безупречным джентльменом и бизнесменом, как его описывал Гилберт. Все его невероятно затратные махинации развалились. Голова негодяя дергалась в мою сторону, словно он пытался укусить меня, и я занес кулак, чтобы лишить его сознания, но прежде, чем я успел ударить, меня отбросило мокрое, упругое, невероятно тяжелое щупальце. Ханиуэлл попытался вскочить, по-прежнему сжимая револьвер, но то самое щупальце, что отшвырнуло меня, обвило его поперек груди вместе с руками — пальцы безвольно разжались, револьвер грохнулся на пол; ноги подонка задергались в воздухе, как у повешенного. А потом золотой ананас вылетел ниоткуда, просто с небес, и снес с плеч голову Ханиуэлла — как была, с выпученными глазами, она полетела на церковный двор, прямо в толпу, начавшую визжать. Осьминог швырнул безголовое тело прочь, будто мусор, и я наблюдал, как оно летит сквозь ветви деревьев до Нью-Чейндж-стрит.
Хлопки и треск, раздавшиеся сверху, заставили меня с ужасом подумать, что снайперы в больших гондолах пытаются убить спрута. Но их ружья били по шарам, несшим сеть, и те лопались один за другим; сеть провисла, а затем упала на мантию спрута, спутав четыре или пять щупалец; свинцовые грузы бухали по куполу. Дирижабли висели вверху так тесно, что закрывали мне небо. Я был уверен, что осьминог обезопасит себя, уцепившись за шпиль собора, может, даже попытается сбросить какое-нибудь из воздушных судов на землю. Однако, к моему удивлению, исполин втянул все свои щупальца в сеть, отказавшись от долгой борьбы.
Два огромных цеппелина стащили осьминога с купола, ужасно медленно — ныряя и поднимаясь, с явным усилием, набрали высоту. Неровно и неспешно они двинулись в сторону реки, пока спрут висел внизу, тихо, как мертвый. Низведенные до статуса простых зевак, мы обеспокоенно следили за происходящим с нашего насеста. Рука Табби уже была в повязке и на перевязи, которые Гилберт выкроил из собственного сюртука перочинным ножом. Табби взмок, силясь скрыть боль от раны. На лице старика отражалась смесь переполнявших его чувств от ран иного сорта: часть его души повисла теперь в сети, проданная за шар китовых выделений и за расходы на гигантское животное, оказавшееся верным, как собака. Лицо Гилберта изменилось, когда я посмотрел на него, и ликующая радость загорелась в его глазах. Осьминог начал подтягиваться вверх несколькими свободными щупальцами, пробираясь по причальным канатам к ближнему дирижаблю, который начал снижаться, потому что на него приходилось всё больше и больше веса.