Табби ломился вперед, пытаясь обогнать меня, что я ему позволил. Он запрыгнул на лестницу, ведущую на хоры, с мальчишеским самозабвением. Вскоре оказавшись под куполом, мы пробежали по хорам, где пахло мебельным воском и камнем, и за трубами огромного органа нашли интересовавший нас вход. Винтовая каменная лестница уходила в сторону и вверх, словно внутренность исполинской раковины, куда мы должны были вскарабкаться, чтобы в итоге оказаться между обвивавшими ее щупальцами спрута. В солнечном свете, достигавшем нас сквозь верхние окна, клубилась оседавшая пыль, почти наверняка состоящая из извести, скреплявшей кладку несущей части купола. Мысленно я приказывал спруту не двигаться.
Мы карабкались вверх, шаг за шагом, как говорится, и оказались на уровне высоких сводчатых окон. Отсюда, из весьма удобной позиции, были видны дирижабли — они подплыли ближе, военные следовали друг за другом, а малый двигался ниже. В гондолах я разглядел пулеметы, хотя и небольшого калибра, потому что воздушный корабль вряд ли мог выдержать отдачу крупнокалиберного патрона. Пулеметы Норденфельда? Я подумал о капитане Дине, о странной и убийственной радости маньяка, озарявшей его лицо, когда он садился за пулемет. Оружие, как и любой инструмент, требует употребления.
Мы поднялись выше окон. Я тяжело дышал, ноги жестоко ломило от напряжения. Чтобы отвлечь себя от неприятных ощущений, я считал ступени. Табби сильно сбавил скорость, что было разумно, если, конечно, он проделал это намеренно, — излишние усилия могли запросто привести его к разрыву сердца.
— Могу я понести шар? — я адресовал вопрос его спине и получил безмолвное отрицательное мотание головой в ответ. У меня не хватило дыхания спорить.
Мы продолжали карабкаться — уже по куполу, изнутри. Я ради безопасности держался подальше от края и созерцал в основном нижнюю часть широкой спины Табби, гипнотически покачивавшуюся передо мной. Над нами на выгнутом потолке темнели фрески со святыми и пророками, занятыми своим делом без единой мысли о спруте; под нами, головокружительно далеко, на полу нефа, виделась огромная мозаичная роза ветров, походившая на двойного цефалопода во всем его величии. Его шестнадцать щупалец обозначали четыре стороны света и промежуточные рубежи между ними. Я поразмыслил о важных многоруких символах наверху и внизу, об осьминоге как о живом олицетворении розы ветров, и постарался вызвать в памяти суть стихотворения Хопкинса [81]. «Прославлен будь Господь за яркий, пестрый мир», — бормотал я, стараясь абстрагироваться от мучений подъема. И разве не был гигантский спрут одной из божьих пестрых тварей? Я начинал понимать, почему такое чудо творения, восьмеричную величественную симметрию со взором пророка, могли одновременно обожествлять и страшиться.
Табби запнулся и повалился вперед, чуть не отправив меня пересчитывать ступеньки. Больше всего пострадали его колени — бедняга даже зарычал от боли, но сумел удержать шар амбры на весу, второй раз за сегодня спасая эту странную штуку от разрушения. Ссутулившись, он простоял так довольно долго.
— Ради бога, Табби, отдайте это мне, — сказал я, подойдя к нему сзади и слыша его хриплое дыхание.
— Нет, Джек, — прохрипел он и пробормотал что-то неубедительное о долге и чести. Затем вздернул себя на ноги, и мы снова потащились вверх. Добравшись до Галереи шепотов, постояли, переводя дыхание и осматривая издали Ладгейт и реку. Далеко внизу Сент-Ив и Хасбро стояли на посту. Сент-Ив держал у глаз театральный бинокль и, казалось, ожидал нашего появления, но я не знал, видит ли он нас. В воздухе слышалось громкое жужжание, похожее на пчелиное, очень отчетливое, и мы, присев у стены галереи, довольно быстро отыскали источник этого шума — дирижабли, использовавшие электромоторы, находились теперь уже совсем близко. Два военных цеппелина держались довольно высоко — вероятно, их задачей в данный момент было наблюдение за спрутом. А вот дирижабль поменьше, пилотируемый человеком то ли безумно храбрым, то ли отчаянным, спускался к собору с востока.
Мы снова пошли, обретя то самое легендарное второе дыхание, потому что появление дирижаблей придало ходу вещей тревожный поворот. Изматывающая лестница, сужавшаяся с каждым шагом, оставалась позади. Мы достигли головокружительной высоты открытой Каменной галереи — 367 шагов, как я запомнил, но продолжили восхождение; дыхание Табби рвалось из него хриплым рычаньем, будто из прорванных мехов. На то, чтобы оказаться в теперешних владениях великого бога Октопуса — на содрогающейся вершине нашего долгого путешествия — ушла целая вечность.
Мы вышли на узкий балкон, окружавший галерею. За балюстрадой покачивались лоснящиеся щупальца, похожие на ветви мощного ясеня, но с двойным рядом присосок, цветом и формой напоминавших раструбы духовых инструментов. Воздух был теплым, сырым и неподвижным, словно осьминог привез с собой тропический климат древней родины. Табби, отфыркиваясь, словно морж на обретенной льдине, распутав узел, извлек амбровую жемчужину и вышвырнул сюртук наружу — тот полетел к земле, трепеща, словно бабочка. Табби был поглощен делом, и будь прокляты все сюртуки. Его охватила опасная решимость.
Но загремели огромные колокола юго-западной башни, среди них шестнадцатитонный, известный как Святой Павел. Я прижал ладони к ушам, а Табби отшатнулся, едва удержавшись на ногах под оглушительным трезвоном. До конца часа было еще далеко, и это явно была попытка спугнуть осьминога с его насеста. Колокола подействовали слабо — мне стало интересно, услышал ли их исполин; видимых ушей у него не было. Щупальца поднимались и опускались, золотая шишка ананаса проносилась над нашими головами, как маятник. Свесившись за балюстраду и вывернув шеи, мы смогли увидеть гигантскую тушу спрута, застилавшую небо, словно гора с двумя огромными внимательными глазами. Исполин шевельнулся, заметив нас, а мы разглядывали его, и дождь хлестал нам в лица. Он знал Табби, но не знал меня и вряд ли мог уловить, как сильно я за него тревожусь. Однако внезапно спрут повернулся, посмотрел вправо и влево, и его глаза засветились растущим пониманием незащищенности своего положения. Или так показалось мне.
Два цеппелина исчезли — скорее всего, спрятались за куполом. Двигаясь по ветру, они получат свободу маневра, что не могло не тревожить. А малый дирижабль уже оказался почти на уровне шпиля собора и завис на месте, окутанный облаками, серыми от дождя. Спрут, словно ожидая заслуженной кары, поменял позу и воздел золотой ананас, требуя передышки.
Несмотря на звон колоколов, я слышал, как Табби выкрикивает: «Идиоты!», потому что его рот был в шести дюймах от моего уха. Он шагнул вперед, грозя дирижаблю кулаком, широкими взмахами требуя, чтобы тот убрался, и крепко держа амбру левой рукой.
Воздушное судно слегка сдвинулось, подплыв еще ближе, и я разглядел, что в гондоле установлена камера — две, три камеры. Эти идиоты рисковали всем, включая Гилберта, Табби и меня, ради фотографии, хотя, по правде, за нее можно было и умереть. Оглушительный звон колоколов теперь забивал все остальные звуки. Рассредоточенная по улицам и дворам толпа замерла, все глаза смотрели вверх — изюминкой сумрачного полудня стали лазающий по крышам соборов осьминог, его заложник и два дурака, карабкающихся в небеса, чтобы с ними поговорить. Табби поднял амбру, предлагая ее головоногому, отчаянно стараясь привлечь его внимание, но тот смотрел на дирижабль, и глаза его светились жутковатой разумностью.
Воздушное судно, оказавшееся в опасной близости от навершия купола, начало теперь отходить назад. Мне было ясно видно лицо пилота, его расширившиеся при виде спрута глаза, руки на рукоятках рулевого колеса. Аппарат проплыл рядом с нами. Три руки высунулись из окошек гондолы, каждая рука держала поднос на длинной ручке, и каждый поднос был защищен жестяным зонтиком, приделанным к ручке, то ли для спасения подноса от стихии, то ли — если подносы содержали горючие химикаты, что казалось вероятным, — для того чтоб защитить корпус дирижабля, накачанный водородом.