Он будто бы и не слышал меня.
Опустив голову, мне пришлось повторить:
– У меня есть парень.
По-прежнему никак не реагируя на мои слова, он продолжал гнуть свою линию:
– У Лю Чжу один дядя – начальник канцелярии в уездном парткоме, а другой – бригадир подрядной бригады, короче говоря, вся наша родня – уважаемые люди, так что никто даже не смеет нас притеснять. Что бы ни произошло, другим приходится с нами считаться…
Лишь когда я в третий раз повторила, что у меня есть парень, он наконец остановился. Уткнувшись в пол, он помолчал, после чего с усмешкой произнес:
– Ты слишком тихо говоришь, я только на третий раз понял. Считай, что я тут зря распинался.
С этими словами он поднялся и вышел. С этого момента он стал относиться ко мне безразлично и, кроме как разговоров по делу, никакие другие темы не затрагивал.
Для меня этот случай был очень неприятен. Даже неприятнее, чем письмо от Ян Хуэя. Эти два события, наслоившись одно на другое, повергли меня в сильную депрессию, мне то и дело хотелось плакать. Однако бросать работу я ни в коем случае не собиралась – меня не отпускала мысль о годовой премии. Говоря простым языком, я превращалась в скрягу.
С тех пор как я сбежала из дома, я чувствовала, что во многом изменилась, и одной из новых моих черт стала жадность до денег.
В конце октября я получила письмо от второй сестры; поскольку оно было написано ученическим почерком, я поняла, что его писала ее дочь Чжао Цзюнь. Почерк у нее был не такой красивый, как у Ян Хуэя, тем не менее было видно, что она очень старалась и даже переписала письмо еще раз. В письме вторая сестра сообщала: «Все выполнила согласно твоим указаниям, не волнуйся». Кроме того, она написала следующее: «По правде говоря, дела у старшей сестрицы не так уж и плохи. Из детей у нее только сын, а у меня – сын и дочь. Когда Ян Хуэй уйдет в армию, с них и эта обуза спадет. У меня же сейчас самая затратная пора. Что до строительства дома, то какая семья не берет в долг? Десять – двадцать тысяч всегда можно за год заработать и вернуть, не так ли? У меня долгов куда больше, чем у старшей сестры…»
Я разорвала письмо.
Я решила не отвечать.
Помимо содержавшихся в письме ключевых слов «все выполнила», остальное вызывало во мне неприязнь – словно отправленные для Ян Хуэя пять тысяч были совершенно лишними; словно я оказала помощь тем, кто в ней не нуждался, в то время как помощь требовалась ей, Хэ Сяоцзюй. У меня возникло к деньгам противоречивое отношение: теперь я их одновременно и желала, и ненавидела. Но в первую очередь боготворила. Ведь не пошли я эти пять тысяч, разве бы Ян Хуэй поступил в армию, даже если бы мне пришлось то и дело отправлять письма с бесконечными призывами к здравому смыслу? Да сто процентов, что нет. Думаю, что муж моей старшей сестры (не хочу называть его зятем) просто бы взял их и сжег. А так пять тысяч достигли своего назначения, и наша с племянником мечта успешно осуществилась. Не отправь я второй сестре вознаграждения в размере пятисот юаней, выполнила бы она мою просьбу? Ведь скорее всего, под предлогом невмешательства во внутренние дела она отстранилась бы от этого дела или сходила бы к старшей сестре, что называется, для отвода глаз, нисколько не заботясь о результате. Разве в таком случае все мои труды не пошли бы прахом? Ведь если бы муж старшей сестры, вместо того чтобы отправить сына в армию, прикарманил бы деньги себе, что бы я могла сделать? Судиться с ним, находясь за тысячу ли? И что бы это дало?
А так деньги достигли своего назначения, и все решилось как надо, безо всяких недоговорок. В сравнении со здравым смыслом роль денег просто неоценима. Здравый смысл весит не больше перышка и вызывает презрение. Все-таки это дело касалось родственников, а Ян Хуэй был нашим общим племянником.
Постигнув самодостаточность денег, я невольно испытала к ним отвращение. Это было отвращение с примесью страха – страха того, что их самодостаточность превосходит все, что можно; ну а поскольку страх неотделим от преклонения, то мое отвращение к деньгам перемешалось с повышенным к ним вниманием…
Положительным моментом стало то, что Лю Чжу решил приударить за Цяньцянь, и, похоже, она с удовольствием на это откликнулась.
В обеденное время в нашей грузовичковой «комнате» все чаще оставались лишь я и Ли Цзюань; Цяньцянь перебиралась в кузов к Лю Чжу, а дядюшка Лю оставался отдыхать в столовой. Из соседнего кузова то и дело доносилось игривое хихиканье Цяньцянь: похоже, что Лю Чжу ублажал ее по полной программе. Когда веселье Цяньцянь становилось запредельным, Ли Цзюань громко вопрошала: «Скоро вы там уже кончите? Дайте хоть другим отдохнуть!» Позже она обзавелась какой-то железякой и, чтобы не кричать, просто колотила ею в борт соседней машины. Дядюшка Лю был чрезвычайно обходителен с Цяньцянь и незаметным образом сократил ей нагрузку. Ну а нам с Ли Цзюань пришлось из-за этого вкалывать больше и дольше.
Как-то раз Цяньцянь стыдливо заметила:
– Извините, я особого отношения к себе не просила.
Я не нашлась что ответить.
А Ли Цзюань сказала:
– Не извиняйся, что тут непонятного.
Поскольку в отношениях между Лю Чжу и Цяньцянь наметились подвижки и молодые люди сближались все сильнее, Лю Чжу сердиться на меня перестал. Дело дошло да того, что довольный и счастливый Лю Чжу прямо в присутствии Цяньцянь объявил мне и Ли Цзюань:
– Обращение «братец Чжуцзы» уже устарело, скоро я стану для вас зятем!
Цяньцянь, услышав такое, не только не воспротивилась, но еще и расплылась в самодовольной улыбке.
После этого она нам сказала:
– Вы не расстраивайтесь, что приходится много работать, в конце года я попрошу, чтобы премию вам выплатили побольше.
– Вот это мне нравится, – откликнулась Ли Цзюань.
Я не знала, что и сказать, но в душе очень обрадовалась; я уже окончательно превратилась в скрягу. Но мне было чему порадоваться и помимо премии. Я даже хотела найти возможность, чтобы лично поблагодарить Цяньцянь. Ведь если бы не сестринские отношения между нами, вряд ли Лю Чжу и его отец стали бы ко