Потом мор пришёл. В деревне у многих тогда жизнь взял и у родителей забрал. Одна она тогда осталась. Хорошо, уже большая была, в девках ходила. В деревне тогда колхоз делали, пошла, а что оставалось? А там уже столько работы было, что головы не поднять.
Хорошее время было: бедно, голодно, но как-то дружно и весело. Может, молодая была, потому так и казалось, а вот вспомнишь – и тепло на сердце. Смеялись тогда много и всё делали вместе, верили во что-то хорошее, в лучшую жизнь и справедливость. Тогда и ребята на неё смотреть стали. Говорили, будто она красивая такая. Ну какая уж тут красавица, обычная, как все. А ведь приятно, когда о тебе такое говорят. Марьяша улыбнулась своим мыслям, вытерла краешком платочка слезу, махнула рукой, подпёрла голову руками, локти на коленях, а память в прошлое опять убежала.
Сердце своё она Гришеньке отдала. Откуда он взялся, никто не знает, появился ещё пацаном. Настасья его в капусте нашла. Сказывала: «Выхожу в огород, осень уже, небо серое, дождь моросит, и этот сидит прямо на грядке, кочан двумя руками держит и прямо так и ест его. Моська чумазая, одежонка грязная, глаза дикие. Боюсь и капусту отнять, зарычит, что твой зверь». Забрала его тогда в дом к себе. Она вдовая была, Настасья, муж с немцами воевать ушёл, это ещё при царе было, да так и не вернулся. Она с двумя дочками на руках осталась. А тут парень, обрадовалась, растила, как сына.
Про Гришеньку всю жизнь шутили с капустой этой. А вот откуда он к Настасье пришёл, никогда не говорил. Как спросят, молчит или скажет, мол, не помню. Только ей однажды сознался.
– Марьяша, дело так было, пришли нас раскулачивать. Отчего нас в кулаки записали, не знаю, может, с того, что две коровы было, так и детей десяток. Я старший был. Погнали нас на поезд, куда увезти хотели, не знаю. Мамка сказала: «Беги, сынок, ты большой, выживешь. А нам, видно, не судьба». Это последнее, что слышал от неё. Убежал, поймать не сумели. Так и шёл от города к огороду. В сене спал, в лесу, где придётся. А вот Настасья пригрела, мамой её считаю, вырастила.
Марьяша платок поправила, на дорогу посмотрела и опять в память ушла. Ребят много было в деревне. Ей внимания от них достаточно было, но за сердце никто не зацепил. А вот Гришенька – тот сразу душу забрал. Гуляли с ним допоздна как-то, потянулась она за веточкой сирени, а он такой приобнял сзади, в шею поцеловал. Получил этой сиренью крепко. Долго потом виноватый ходил. Простила. Нехорошо в сердце обиду носить, пусть уж там счастье живёт. Было ещё так: полез он однажды целоваться, а от усов его так щекотно стало, смехом залилась. Гришенька от смущения только что под лавку не залез. Извинялась потом, простил, но с того, что сама его поцеловала. Эх, хорошо тогда было…
Показывала Гришеньке дорогу, говорила, мол, отвези меня туда, хочу посмотреть на лес и город. Ведь интересно, как поезда ходят, ведь по железу ж ездят, как можно это? Обещал. Говорил, будто после свадьбы поедем на город смотреть. Хорошо тогда отметили их новую жизнь. Всей деревней три дня гуляли, как положено. Жить в её доме стали вдвоём. Пока обживались, посевная пришла. Собрались летом день-другой на город выделить, но война пришла.
Гришенька смелый, первым на фронт попросился. Горевала Марьяша, но ведь не удержишь мужика, да и совесть ему не позволит дома сидеть, когда другие врага бьют. Вслед за Гришенькой и другие мужики потянулись. Военный приехал, собрал всех и строем по этой дороге вдаль увёл. Вот так и стояли с бабоньками и смотрели в их спины, пока глаза слезой не закрыло. Уходя, Гриша обнял её и так сказал: «Марьяша, я к тебе обязательно вернусь. Ты жди меня. Что б ни случилось, вернусь. Война любви не сильней, потому опять вместе будем. Слезами мне дорогу не мой, а стели верой, по ней вернусь».
Марьяша так и сделала. Реветь и убиваться не стала. Тревогу сердца делами заняла, так легче. В лес на другой день пошла, выкопала берёзу, посадила у калитки и загадала: пока берёзка жива, то и с Гришенькой всё ладно будет. Все годы лихие росла берёзка, сердце успокаивала. Только вот третьей весной ветви уронила, поникла вся, ни листа, ни серёжек. Марьяша сердцем зашлась, тоска на кровать уложила. Нашла в себе силы, вспомнила слова, Гришенькой оставленные, собрала силы, верой себя подняла. Подошла к берёзке, обняла тонкий ствол и сказала: «Он вернётся, я жду его. Подними его, как тебя земля поднимает. Есть ведь сила, от которой мы все живы. Пусть моя к нему идёт». На второй день ожила берёзка, воспрянула. Потом и листья по ветвям побежали.
Ох, тяжёлые те годы были. Война не милует, на всех тяжким бременем навалилась. Весь труд мужицкий на себя взяли. Пахали, сеяли, дрова на зиму кололи. Так ведь и трактор освоили, сами ездили, сами поломки чинили. По ночам в лёжку от усталости, даже снов не было. Хорошо, немец до их деревни не дошёл, повернули его поганого вспять.
Редкие письма от мужиков всей деревней читали, как воду пили, сердце грели. Ревели вместе, когда похоронка приходила, но хуже всего, когда весточек не было. Вот думай тогда, что хочешь. Вот когда тревога с тоской в сердце лютуют – жизни нет. С Гришенькой так было: полгода ни одной весточки. Берёзка тогда и сникла. А потом пришло письмо. Помнится, тогда за калитку вышла, берёзку приветить, а тут почтальон Василий, дед он старый, для фронта не гож, на велосипеде едет. Сунул ей в дрожащие руки треугольник письма и дальше укатил, пыль поднимая.
Оказалось, Гришенька раненый лежал, писать не мог. Оправился, и дальше врага бить. Писал, будто победа близка, уже к Польше подошли. Писал, до Берлина недалеко, скоро уберут врага поганого с лица земли. Писал, что мстим за кровь и боль народа нашего. Писал, что обязательно вернётся, ведь жизнь только любовью сильна. Слёз лить не надо, они только силу отнимают, верить надо и ждать.
И вернулся. Утром