Не помнил он реакции соседа! Хоть убей! Наверное, потому что уже пять лет прошло, как Тани нет. Да и горюшко навалилось тогда такое, что пил Виктор Юрьевич, всегда считавший себя ярым трезвенником и язвенником, беспробудно две недели. Пока дочь с зятем за грудки не стали трясти: «Очнись, окстись, папа! Эк тебя змей подмял!»
* * *
Линия злосчастного забора длилась почти сто метров! Эти метрашечки в горле встали двум соседям. Довершали безрадостную картину груши да вишни, которые ранние владельцы, видимо, никаким образом между собой не враждовавшие, посадили сдуру на этой полосе. Выходило так, что три груши и целые заросли бестолкового вишенья (которое всё равно склёвывали в августе тучи полевых воробьёв!) принадлежали сейчас вроде как и Петровичу, и Виктору Юрьевичу одномоментно! Но такого же не могло быть ни по каким законам! Не рубить же эти чёртовы груши?
Вспомнилось Виктору Юрьевичу вдруг сейчас вот, когда он из-за занавесочки следил за выгружающим «Москвич» соседом, как вместе с милой Танюшей так же вот, таясь и стараясь ничем себя не выдать, подслушивали из пристройки – о чём тарахтят соседи с земельным комитетом? Какие сулят блага невзрачным тёткам? Что замышляют? Какие у них козыри в рукаве припасены супротив наших?
Уже сумерки спустились на майскую землю, потянуло снизу, от речки, черёмухой и сыростью, когда Петрович зажёг в доме своём свет. И чем-то загремел в чулане. Виктору Юрьевичу не елось, не пилось. Ходил, думал. Достал зачем-то из комода Танины фотографии, всё перебирал, да и не видел лиц. Сколько времени прошло? Годы? Полчаса? Одна фотокарточка выпала из общей кучи. Тут они с Танюшкой молодые, ещё до покупки дачи, где-то в городском парке, у фонтана. Тогда она там часики потеряла крохотные, это он запомнил очень хорошо. Искали долго, все брюки о траву зазеленил. Потом, где-то через месяц, купил ей новые. Вот они, кстати, в том же ящике комода, с фотографиями, и лежат. А самой Танюшки нет на свете.
Петрович всё гремел какими-то железяками у себя, было слышно через забор, который они так и не достроили, потому как не признали границ. Потом всё стихло. Совсем уж в сон стало клонить Виктора Юрьевича на диване, под светом маленькой настольной лампы. Вдруг:
– Сосед! А сосед? Выгляни-ка!..
Вроде Петрович? Кольнуло в груди, встрепенулся. Нужно отозваться! Нашарил уличные тапочки-навздёвыши, накинул куртку – захолодало к ночи. Вышел на крылечко. Звёзды, туман. Петрович у забора маячит с фонариком.
– Виктор Юрьевич, зайди ко мне… На минутку… Помянуть бы Лизу… Нет у меня её больше.
Сначала сидели молча. Виктор Юрьевич пытался что-то говорить, но сосед махал руками на него и только закрывал ладонями красное лицо. Наливали водку. Закусь нехитрая стояла, грибы какие-то, картошка. И почему-то много красной рыбы.
– Сестра покупала. Осталось с поминок. Народу пришло с гулькин хрен. Зато все свои. Тридцать шесть лет вместе прожили, ты понимаешь?! – Петрович быстро захмелел и с трудом ворочал языком, пытаясь сказать немудрёные, короткие фразы. Намаялся, было видно, за это печальное время.
– Сам-то как?
– Да сердце, куда без него. Шалит. Давит. Особенно – ночами. Спать не могу.
– Куда свезли? Федяково? Там ведь и моя лежит уж пятый годочек… Давай и её помянем!
Короче, назюкались под самую завязку. Еле на крыльцо выползли. Освежиться.
– Курить не будем! – решительно заявил Петрович, пошатываясь и хватаясь за перила. – Так постоим, подышим!
– А пойдём-ка в баню, я сегодня растоплял, жаркая стоит ещё… – вдруг вспомнил и встрепенулся Виктор Юрьевич. – Я тебя веником обихожу, дубовым. Ты у меня и в банёшке-то не бывал! Сердчишко-то выдержит?
– Да где мы бывали?! Где?! – вдруг зло и неожиданно громко ответил Петрович. – Просрали всю жизнь! На работе всё за идеи боролся, тут вот за забор, будь он проклят! Ты вот на ферме здешней сколько добра им сделал? И кто там тебя вспоминает добрым словом? Флягу дали? Вот и цена нашей всей суеты – фляга из-под молока!
Виктор Юрьевич молчал. Болела голова с непривычки от такого количества зелья. Мутило. «Что он к фляге-то привязался? Завидует? Сам-то, небось, баню замахнулся не в пример моей делать, да силёнок не хватило. Второй год стоит без крыши… Каким-то новомодным душем, слыхать, пользуются внутри домка своего…»
Петрович спустился с крыльца, хватаясь за всё, что под руку попадёт. Нашарил в темноте около крыльца лопату.
– Пойдём, сосед!
– Куда ты, пьяный совсем! Иди-ка спать… Оставь лопату, убьёшься!
– Забор пойдём сносить! На хрен! Не буду я к тебе в баню зигзагом ходить, через улицу!
Забор рухнул на удивление быстро. Заскрежетало железо, гвоздь из столбушки вышел с противным длинным скрипом – и забор ахнул всем своим двадцатиметровым полотном… Через два дома зажглись огни. Залаяла заполошно вдалеке собачонка.
– Вот так-то справней будет! – удовлетворённо просипел Петрович, отряхивая руки. – Пойдём в дом, Лизоньку помянем! Где-то душа её сейчас бродит?.. Чай, на нас, дураков, дивится-матерится…
* * *
Молодой тонкий месяц глянул в окно, посмотрел на двух старых плачущих людей – и молча спрятался за набежавшую тучку.
Охлаждение
Поехали мы вдвоём, с Киром, значит, за мобильными кондиционерами, на базу, за Северным. Нас шеф послал: говорит, обернётесь туда-сюда быстро, привезёте вот по этому документу – и сунул какую-то жёлтую бумажку Киру. Тот её, не глядя, в бардачок запихал, мы и поехали. И тут метель потихоньку так началась. Зябко, холодно сделалось.
Почему не на газельке? Да потому что замеряли