Витины поля окружены полями агрохолдинга. С самолётов, опыляющих поля инсектицидами, на Витину землю всё равно перелетает отрава, как и к нам на участок. Трава иногда вся белая стоит после авиаобработки. На Мамышеве (соседней улице) в этом году написали жалобы и получили компенсацию – десять тысяч каждый. А у нас на Кишке никто до этого не додумался.
Основной и самый надёжный покупатель Витиного зерна – зоомагазины. Время небольших, семейных фермерских хозяйств или ушло, не успев начаться, или ещё грядёт где-то в будущем. Года три назад все начали советоваться друг с другом, продавать ли агрохолдингу оставшиеся от распавшегося колхоза паи земли, за которые получали по несколько центнеров зерна в год на корм курам. Советовались даже со мной на всякий случай или, может быть, просто из любопытства – что может ответить на такой вопрос городской человек с гуманитарным образованием. Потом вслед за самыми решительными продали почти все.
Теперь поля обрабатывают мощные трактора «John Deere», тянут за собой огромные сцепки культиваторов. А кривельским жителям (за исключением Вити Назарова) земля вроде как и не нужна, как не нужен и скот – магазинное молоко лучше. Им нужна работа, которую никто не даёт. Или дают, но с очень маленькой зарплатой. Или дают, но в Москве или Рязани. Земля, за которую бились их предки в Гражданскую, за которую поднимались в Тамбовском восстании, которая в девяностых наконец досталась им в виде колхозных паёв, уже потеряла былую ценность и была продана за копейки.
Новейшие технологии, говорил австрийский философ Иван Иллич, создают зависимость, они забирают инструменты и процессы у индивидуумов и отдают их в руки организаций. В результате возникает «модернизированная бедность». В обмен на яркие лампочки и пульсирующие приборы люди теряют то, что, как считал философ, должно было быть самым дорогим для человека: автономию, свободу, контроль.
Хитры же наши кривельские и углянские по сравнению с австрийскими – пульсирующие телевизионные приборы получили, яркие лампочки имеют, все только бензокосилками дворы выкашивают, в каждом дворе какой-никакой, но автомобиль, и за это им не пришлось даже расплачиваться своей автономией или контролем, этого сроду не водилось. Татары, поди, сильно автономничать не давали во время набегов; барин порол, покупал и продавал: соседняя Марфинка в карты липецким помещиком проиграна и полностью сюда переселена; крестьянская община как до освобождения 1861 года не давала вольничать, так и после освобождения; в колхозе тоже сильно свободу не распробуешь, наверное.
Сибирякам, про которых Кропоткин писал, что они «испытывают чувство явного превосходства над русскими крестьянами», действительно, было что отдавать за новейшие технологии. А здесь, в центральной России, малоземельная бедность безвозмездно сменилась «модернизированной».
Только недавно вроде как свобода наступила, неприветливая, ненужная. Никто ничего не требует, всем на тебя плевать. Хочешь – дома сиди, никто тебя за тунеядство не привлечёт, хочешь – к попам нанимайся убираться в пекарне за пятнадцать тысяч или картошку с яблоками за пятьсот рублей в день собирать, хочешь – в город езжай, рискуй, пробивайся. У кого какой талант.
Её ещё распробовать надо, эту свободу, привыкнуть, полюбить её или разочароваться в ней.
А за мостиком продолжается, тянется вдоль ручья Кишка. В самом конце её – единственный ветеран войны, оставшийся в селе, дядя Лёня Биток, тоже носящий фамилию Усков. Битком был его отец, славившийся хлёстким ударом в кулачных боях. Дядя Лёня успел отсидеть и в сталинских лагерях, куда его забрали по пути с фронта за неосторожное, высказанное вслух наблюдение, касающееся сельского хозяйства. Иногда во время прогулок он доходит до моего дома, иногда до магазина, где покупает бутылку пива. Пиво выпивает на улице, стоя, вытирает усы и бороду и возвращается к себе.
Как-то наблюдал дядю Лёню на обочине дороги, жадно глядящего на работу комбайнов, убирающих пшеницу.
Говорят, что он и правда очень жадный. Почему? – спрашиваю. Так у него пенсия аж двадцать пять тысяч! Конечно, жадный.
Помимо Кишки наш Кривель состоит из Мамышева, Гармоновки, Никулишни и Второшни. Заречье исчезло. Кривельские теперь уже и сами не могут точно сказать, где заканчивается один конец и начинается другой. При таком малолюдье это, наверное, и не так важно.
Строить дом – трудное дело.
Вот ты решил преобразовать малую часть мира и из самородящихся стволов деревьев собрать себе гнездо, не только дающее тепло и защиту, но и воплощающее в себе твою скромную мечту. Ну или сотворить, построить или сочинить что-то иное, важное и сложное. Решил исполнить наконец своё мужское немудрёное предназначение, отбить себе прекрасный трофей у окружающего хаоса.
Но мир сопротивляется любым переменам, мир не хочет поддаваться нашим усилиям и преобразовываться во что-то осмысленное и красивое с нашей, человеческой точки зрения: гвозди гнутся, самые простые мысли не хотят формулироваться, работники, которых ты нанял тебе помогать, пьют и куражатся. Мир самодостаточен и туп. Ещё Мелвилл говорил о «всеобъемлющей безмятежной тупости этого видимого мира, который хоть и пребывает в беспрерывном движении всевозможных видов, тем не менее сохраняет вечный покой и знать вас не желает, даже если вы роете фундаменты для Божьих соборов».
И мир, конечно, победит, постройки разрушатся, крапива или тёрн разрастутся на месте твоей усадьбы, но строительство дома, я считаю, возвышает человека, крепко и ласково привязывает его к этому тупому, но прекрасному миру, даёт иногда возможность воспарить и на короткие моменты испытать любовь к нему со всем его идиотизмом, великими идеями, бытовым насилием, социальными преобразованиями, условностями, гнущимися гвоздями и пьяными помощниками, почувствовать и себя его неотъемлемой и необходимой частью.
Сначала на разровненном грейдером участке встала палатка, потом сколотилась бытовка, в которой можно было спать, готовить еду и хранить инструменты.
Мой дом начинался сразу с фундамента, без всяких чертежей и планов. Как только я узнал размеры сруба, который ждал меня за Инякино в селе Строевском, я начал рыть с Сашкой Зайцем траншею под фундамент.
Мне тогда впервые довелось испытать радость рытья нашего плотного, несколько пластилинового чернозёма, вообще радость рытья земли с помощью острой лопаты, уже прекрасно описанную в литературе, например у Александра Чудакова в книге «Ложится мгла на старые ступени». Но герой Чудакова, наученный лагерником, копавшим Беломорканал, и кочегаром с крейсера «Варяг», делал это профессионально, а я – непрофессионально, просто с душой и алкогольным азартом.
Поскольку плана я не составлял в своей начальной работе, даже не задумывался вперёд дальше одного шага, можно было весело раскидывать землю в любую сторону, иногда так счастливо вымётывать её из траншеи, что она перелетала на уже выкопанную часть.
Позже я, мучимый хорошими воспоминаниями, хотел испытать