Нежин вскочил с постели, скинул грязные вещи, как будто освободился от замучивших его «правил», и ему даже хотелось провозгласить: «И будь я проклят!». Однако он удержался, так как следом надо было бы говорить «и проклято искусство», потому как если быть свободным, то уж не только от собственного «я», мечущегося между добром и злом, но и от любви, от искусства и так далее. А от искусства он пока был совершенно не готов освобождаться.
Освежившись в душе и позавтракав, он сел писать эскизы. Мысли его путались, он не мог определиться с сюжетом: то ли повторить сюжет древней мозаики Отранто, где стрела китовраса вонзилась в оленя, то ли изобразить китовраса с венцом на главе. Нежин помалевал немного, потом нашел Псалтырь, оказавшийся в книжном шкафу, открыл 41-й псалом, прочел его: «Имже образом желает елень на источники водныя, сице желает душа моя к Тебе, Боже…», удостоверившись в том, что Бахрушин не врал относительно образа оленя и души.
«Не врал», – пробурчал он себе под нос и перечитал псалом про «еленя» еще раз. Затем прочел еще несколько раз, встал и пошел искать метиса.
«Дымовина» жила своей обыденной жизнью. Посетители, зашедшие сюда среди бела дня, казались вымазанными сажей, упертыми и навьюченными своими невзгодами. Хотя весельем еще не пахло, в воздухе будто висела необходимость кутежа, и лица хранили отпечаток этой самой принужденной радости, и все тут дышало ее упертым ожиданием и предвестием. На удивление, в дальнем углу сидел громоздким и тихим Грюндель, подперев ручищей подбородок. Он медленно жевал большую чесночную гренку, держа откушенный кусок у самого рта, якобы он безотлагательно должен последовать за предыдущим на перемалывание, но делал он все так медленно, что ясно было – так он дремал.
Нежин приблизился вплотную к его столу, но ничего не поменялось: Грюндель брал новый кусок, а откушенный держал у самого рта, даже подпирая им измазанные маслом губы.
– Вы тут были вчера…
Мужчина не повернулся.
– Вы тут были и пили с парнем. Потом еще драка завязалась…
Не увидев реакции, Бажен прогрохотал стулом и сел:
– Вы знаете что-то о нем?
– Ниче не наю, – просипел простуженно Грюндель, подняв глаза на Бажена, и снова отведя взгляд вниз, и приставив очередную гренку ко рту.
– А как мне узнать? Помните, в толпе был мужчина, такой плотный, кажется, с залысиной, он говорил, что парень строил сарай его соседке, – напомнил Бажен, – как его звали?
– Не наю, – безучастно повторил Грюндель.
– Понимаете, нам надо найти его. Вас тут многие знают, и вы многих…
– Я же сказал, – кинул Грюндель, на мгновение выйдя из своей похмельной дремы, – не знаю. А ты вообще кто такой? – спросил он нахмуренно, видно, не признав в нем того, кто пытался вытянуть парня из забавы.
– Я вчера тоже тут был. Пытался вытянуть его из соревнования…
– А, так это ты его подвел под монастырь? – неожиданно оскалился Грюндель, как будто нашел что-то веселое, но скоро померк и равнодушно добавил: – Не дал, значит, споить, да? Хм… ага… не дал…
– Так вы ничего о нем не знаете? – спросил Бажен еще раз, но тот с таким видом поднес гренку ко рту, что сомнений не оставалось – он едва ли способен размышлять.
Вчерашнего бармена не было. Единственное, что удалось узнать Бажену, – это номер парня, который работал за баром в злополучный вечер, и его приблизительный график. Никаких, совершенно никаких новых деталей не вырисовывалось, и от этого появлялось ощущение полной непричастности ко всей истории. «Ну, лежит где-то на больничной койке либо во гробу метис. Пусть лежит. Что же мне? – спрашивал себя Нежин, выходя из «Дымовины» на улицу. – Решил же я послать к чертовой матери все свои выдумки и правила. Решил же я послать к чертовой матери «музыкальный инструмент» для сонастройки со Вселенной… Ха-ха! С душой мира! Художник не должен быть злым или добрым, он должен быть художником. И лучше пусть он будет злым и честным, чем обладателем такой суеверной «нравственности», как я… Все-все!»
Но ноги сами шагали от дома. Они якобы шагали за докторской и городской в «Копейку». Протянув так еще время, Нежин позвонил бармену.
Тот вспомнил, что мужчина, чьей соседке строил сарай метис, несколько раз приходил в бар со старьевщиком, продавцом антиквариата, чья лавка у сквера художников.
«Опять я что-то выдумываю, опять я вспоминаю про альбом, купленный как раз там и помогший мне восстановить авторитет в глазах Бахрушина… Да когда я уже успокоюсь?! Нет, нет, все совпадения – только совпадения. Нет, нет никаких невидимых нитей, узрев которые можно складывать иначе свою судьбу – это ересь. Черт тоже хитрый. Приду к старьевщику и, если он не знает, брошу вообще всю затею. Как же я устал от своей головы», – думал он по дороге к старьевщику, переступая через лужи, в которых отражалось низкое сонное небо, шел, посматривая в грязноватые витрины с голыми манекенами, с которых сняли одежду ввиду сезона распродаж.
Образ нитей, тонких, прозрачных и переливающихся в солнечном свете паутин стоял перед ним. Почему-то (и тут его теория теряла в неясности следы) ему казалось, что все, абсолютно все, что мы делаем и не делаем, соотносится с этими нитями. Именно они настраивают некий небесный музыкальный инструмент. Даже его скользящий взгляд по манекенам и севшая рядом с ними с пакетом жареного миндаля, в синем берете курносая девчушка, качающая ножками в сапожках в ожидании мамы, соотносятся с нитями. И эти нити, их можно даже спрясть, сделать самому, как бы проникнуть туда, где они плетутся. И не то, что если она не доест миндаль, то его увидит администраторша, сделает выговор за мусор продавщице Лиле, Лиля пойдет расстроенная к Пете, с ним поссорится, Петя психанет и пойдет к Наде, Надя устроит козни и заграбастает его обратно, а Лиля встретит свою новую любовь, мужчину, который через три года отвезет их