Встала с травы и побежала к свету, радости, веселью. К этим паровозикам, качелям, машинкам и куклам. Отовсюду в этом мире раздавался шепот матери:
– Черная звезда, Нина. Уже скоро…
Небо вдруг потемнело, игрушки быстро растаяли, словно мороженое на раскаленной сковороде. Я оказалась во тьме. И видела, как лежит на траве мать. Руки и ноги ее подрагивали, глаза были закрыты, волосы смешались с травой.
Шепот, удар, крик – и мать вдруг треснула по центру, вдоль тела. От головы ее и до пупка пошел ровный разрез. Крови не было. Рана пульсировала, словно кто-то пытался приподнять, отодрать кожу от мяса. Мне не было страшно, я просто наблюдала. Словно так и должно быть. Откуда-то налетел ветер. Он носил тьму взад и вперед. Я не знаю, как описать: тьма рывками носилась по лесу, я это отчетливо видела. То, что летало вместе с ветром, было гораздо темнее, чем сама темнота ночи.
Потом это вдруг собралось в комок прямо над матерью. Ком опустился на нее. И стал раскатываться ровно по ране, пока не впитался в нее полностью. И мать разорвало на две части.
Одна часть ее ожила. Открылся глаз. Половина рта громко сказала:
– Что ты наделала?! Ты никогда, слышишь? Никогда не сможешь увидеть черную звезду. Я дала тебе шанс, но ты…
Я подняла голову вверх и увидела солнце. Оно было гораздо ближе, чем обычно. Солнце буквально нависало над лесом. Оно крутилось взад и вперед, словно мячик под струей воды. Солнце стало медленно падать, потом все быстрее и быстрее, пока не рухнуло мне на лицо. Стало так жарко, что я даже вдохнуть не могла. Я просто сгорала.
Я лежала у матери на коленях. Уже взошло настоящее, другое солнце, пели птицы, повсюду летали стрекозы и бабочки. Мать улыбалась мне.
– Ну что, проснулась? – сказала ласково. – Я уж подумала, что ты умерла, – мать рассмеялась. – Пойдем домой, утро уже.
Я спросила:
– А как же черная звезда, мам?
Мать улыбнулась, погрозив пальцем:
– Черная звезда больше никогда не взойдет. Ты ее проглотила, когда спала, – с этими словами она стала меня щекотать и еще громче смеяться».
Что ж, как-то так. Не всегда мы понимаем родителей, не всегда они понимают нас – это правда жизни. Оговорюсь – частичная правда. Иногда мы все же вполне понимаем друг друга. Но вот какая вещь – мы не придаем этому значения. Вот если кто-то нас не понимает, тогда да! Мы готовы скандалить, доказывать, ненавидеть. Но когда понимание есть – словно так и надо. Умный, прекращай умничать. Я заготовил речь. Пусти, слышишь? Красивым тут не место. Ступай со своей речью в туалет, да сунь-ка пятерню в рот. Вот тебе и вся твоя речь. Не мешайся. Дай лучше я расскажу читателю странную историю о том, как Алекс вляпался в историю. Плохо звучит. Я расскажу странную историю об одной важной встрече. Алекс, Алекс! Не все, нет, не все встречи в жизни твоей были настолько важными, как эта.
Дед Жавю
Когда это было? После заседания основных или очередной пляски с теневыми? Теперь никто не вспомнит. Уже никому нет дела.
Все выглядело глупо и смешно: Алекс в неудобной позе валялся на остановке ранним утром, из головы его текла кровь, из ноги торчал шприц, воткнутый в голень прямо через штанину.
Что ему вкололи, кто это сделал – пустые вопросы. У него ничего не пропало, его не убили. Он то ли был пьян, то ли пребывал в полуобмороке, то ли просто был сильно сбит с толку.
Алекс помнил, как все валилось на него – стены домов, капоты машин, белые разметки дорог.
Остановка трамвая, чуть брезжил рассвет, и этот бездомный. Дурная улыбка. Буйство, насмешка, сарказм. Где Алекс видел его раньше? Когда?..
Алекс назвал его дедом Жавю. Старик не был против. Кривляясь возле Алекса, он хохотал. Как такое чучело может быть против чего бы то ни было?
…Дед Жавю. Он никогда даже не пытался говорить первым. Сидел в глубине комнаты и молчал. Медленно так двигал губами, словно тряпку жевал. Или пережевывал окаменевшую память? Одно ясно: звук у него изо рта исходил жуткий.
Алекс начинал рассказывать ему о своей правоте. О чем бы ни говорил – речь всегда шла о его правоте. В самом деле, какая разница, о чем говоришь? Главное – это жирное такое чувство, что ты прав. Понаблюдайте за спорщиками. Любые истины они готовы заплевать слюнями из кричащих ртов. Все то, во что еще минуту назад сами искренне верили, теперь готовы растереть, словно сопли по асфальту, лишь бы победить в споре. Таким иногда становился и Алекс.
В начале разговоров он бывал ярким, искрился, жестикулировал. Ведь он – прав. Странное веселье владело им: наконец-то дед не сможет возразить, вот теперь-то все продумано, прорисовано четкими контурами на невидимом холсте.
Казалось, он учитывал любые повороты, мог поразить и повергнуть каждую мысль старика. С легкостью отбить любое слово. Он говорил и говорил, захлебываясь своими знаниями, уверенный в собственной мудрости. Да что там мудрость. Всю жизнь свою в эти моменты Алекс выкрикивал. Он харкал жизнью, не понимая, как сильно рискует.
Дед Жавю слушал, пошевеливая губами. Может, пробовал его слова на вкус?
Когда они говорили о Нине, она всегда оказывалась права. Нина была неваляшкой посреди них. Как Алекс только не укладывал ее то на один, то на другой бок. Но дед быстро парировал, ставил ее в устойчивое вертикальное положение. И Алекс вновь оказывался в дураках. Он снова выглядел – да и был – не то чтобы круглым идиотом, но точно каким-то округлившимся сиротой.
Он усиливал напор, настаивал, приводил аргументы и доводы. Подключал язык тела, танцы, театр. И сам не замечал, как все глубже летел в бездну своего округленного сиротства. Конечно, дед Жавю делал это не специально. Просто так получалось. Все как бы шло своим чередом.
Это касалось не только Нины – всего подряд. Дед Жавю ерничал, издеваясь надо всем, что Алексу было дорого, чем он жил. Все было для седого изврата пустотой.
Если они говорили о войне – его война быстро становилась более страшной, опасной и злой. Если о