– И откуда теперь брать денег? – «теперь» – что тогда, что сейчас – год не опрокинул. Мы обе писали стихи и обе понимали, что сейчас на стишатах далеко не уедешь… Нет, даже не так: уезжать нам вовсе и не хотелось, нам хотелось всего лишь выжить. Мы обе приехали из одной поволжской республики – учиться, и тогда ещё не знали, что это «учиться» значит жить, работать, любить и даже хоронить.
– А как насчёт выступать? Попробуем? – продолжала Катя.
– По кабакам?.. Это мы сейчас туда направляемся?
– Увидишь.
– Меня раздражает такая неопределённость.
– Что тебя ещё раздражает?
– Объявления, которые приходят на почту. Что-то в духе: новые опросы про жильё, ипотеку, РПЦ, обманутых дольщиков. Будь в курсе общественных настроений! Ура, товарищи.
– Что ещё?
– Могу сказать, что будоражит мою фантазию. Двадцатитысячная очередь в храм.
– А, дары… Наши русские девочки ещё не танцуют на Афоне?
– Нет. Там не только нельзя танцевать, там и быть нельзя – женщинам. Хотя я слышала, что какая-то пара приехала и занялась там любовью.
– И что думаешь про это?
– Что думаю… Мне всегда казалось, что любовь – это способность пойти на любое богохульство.
– Казалось?
– Да… – и после затянувшегося молчания: – А тебя что раздражает, Кать?
– Парные знаки препинания, их обязательность.
– О, точно – кавычки!.. Все эти французские ёлочки и немецкие лапки… А смысл у всех один: поставил что-то в кавычки – и то, что внутри, вроде как уже и не серьёзно.
Она подводит меня к резной парадной двери, к застеклённой стене, сквозь которую виден интерьер – абажуры, буржуйки.
– Куда это ты меня привела?
– В прошлый век. Тут поэты по субботам читаются.
И мне становится тошно: буржуи делают деньги на дедушкиных буржуйках. И я, кажется, понимаю, что заставляет танцевать в храмах и ездить на Афон.
* * *
В ресторации мы, как и все, пьём белое и чёрное мускатное вино за столько-то целковых… свечи вправлены в бутылки, оплавлены, залиты парафиновыми слезами; бледненькие кельнерши в чёрных кружевных фартуках; тяжёлый сигаретный дым и чёрно-белая немая жизнь на экранах – столетней давности. Поэтов не видно.
Все столики в столь поздний час заняты, и к нам без разрешения подсаживается какой-то тип: «Не могу иначе – жду человека, пожалуйста, девчонки, дайте посидеть немного». И понеслось – молотит всякую чушь о здешних литературных вечерах, угощает нас вареньем из вишни и сушками с маком. По его заказу нам всё несут с кухни угощения, ставят на стол дымящийся самовар. А потом… я не могу после начищенных туалетов буржуазной ресторации смотреть в глаза неприкаянным старикам в метро-вагонах, играющим на тяжёлой наперевес гармонике. У него раздолбанная хромка в руках, а там, в туалетах, золоченые ручки и кафель расписан гжелью. И кто-нибудь пьяный и ошалевший будет промахиваться и мочиться на русские узоры.
«Это хамон – испанское мясо. Александр Батькович, садитесь с нами. Девчонки, какая у вас на сегодня программа? Идёте молиться к Божьей матери? Там приехали какие-то паломники… Вы сами-то православные или предпочитаете танцевать?»
«Православные».
«Сегодня же идёт в этом… ну, как его… ха-ха-эс… до десяти… надо успеть и пойти – прикоснуться, отдать, так сказать, честь. Жорж, в храме, что там идёт? Очередь большая… Он не знает, он не православный».
«Дары волхвов». – «Дары вол…ков?» – «Волхвов». – «Что такое волхвы? Знаете?» – «Ну как сказать… Прорицатели, гадатели».
«Вот и я тоже не знаю, кто это. Шарлатаны какие-то. У меня просто друг начальник службы безопасности там, нас пропустят сразу. Надо же, по девять часов очереди, и мне самому интересно – чё люди стоят? Надо сходить, посмотреть. Не хотите нам составить компанию? Такая тусовка вместо дискотеки. В торговый центр храма зайдём. Там же можно крестики покупать без налога с оборота. Там мойка есть, машину хоть помою. Представляете, он так и называется: торговый центр имени Христа Спасителя! Ну, не кури, не модно и цвет лица, морщинки. Не кури, это сейчас очень плохой тон. Тот православный, который кавказской национальности… православный, но перекрашенный, он говорит, что вкус продуктов меняется, если куришь».
Катя чуть не поперхнулась сигаретой.
«Я мало курю, поэтому у меня всё хорошо». – «Ты всегда курила?» – «Нет, как в Москву переехала». – «С какого возраста?» – «С семнадцати».
«Москва научила? Москва всегда… Ну, мы эту Москву… Девчонки, давайте ликвидируем сейчас же: баранки вот остались, бросай сигарету. Ты когда не курила, тебе было приятно сидеть за одним столом с мужчинами и девушками, которые курят? Я так нагло подсел и ещё начинаю свои правила».
«Я уважаю чужой выбор, так что если курит – пусть».
«Я тоже уважаю чужое мнение, но если человек курит, я стараюсь сделать так, чтобы ему было некомфортно. Ты сидишь, допустим… кстати, мне не пахнет здесь, тут вытяжка хорошая. Представляешь, ты сидишь – кушаешь или разговариваешь, а на тебя дым. Или вот… говорят, у немцев принято, но это брехня, это нигде не принято… Ну да ладно. Так что давай… В нашу Москву не берём курящих. У нас новый президент будет. Знаешь, кого возьмём?»
«Кого?» – не без интереса спрашиваю я. – «Отгадай с первого раза». – «Вас?» – «Нет, Навального возьмём. А ты кого бы взяла?» – «Пока не вижу достойных кандидатур». – «Ну, себя, допустим?» – «Нет. В детстве хотела стать, но давно передумала». – «Почему?» – «Потому что президент живёт в ненастоящем мире: собственные резиденции, самолёты. Катаешься по городам, которые в считаные дни до твоего приезда преображают. Наспех, тяп-ляп. Кладут плитку и асфальт, неподобающее скрывают заборами». – «Это мы знаем. Но это не в городах, а в деревнях». – «Ага, в потёмкинских». – «Так вас всё устраивает? А мы хотим президента посадить». – «Посадить: расти большой, не будь лапшой!» – «Мы, говорю, посадим». – «Кто мы?» – «Вот Саня… Группа тут у нас вечерами собирается, пока ваши поэты читаются. Закончила подружка твоя курить. Ну как, ты с нами? Кого в президенты берёшь?» – «Не вижу…» – «Достойной кандидатуры!» – «Навального возьмём». – «Навальный – фашист». – «Сразу видно, что газет не читаешь. Это всё телевизионная пропаганда. Никогда он не был фашистом.