Кивок.
«Я с ним не знаком лично, но думаю, что ты что-то путаешь. Почему ты его называешь фашистом, может, он с женщинами как-то грубо себя ведёт?» – «Нет». – «Может, он мазохист? Садо-мазо? Может, ты перепутала фашизм и садо-мазо? Нет? Я к тебе буду придираться. За то, что курила. Давайте, девчонки, это самое… Может, по чаю?» – «Нет, спасибо». – «Тогда покрепче чего? Или мы за здоровый образ жизни? Сейчас тогда на каток пойдём кататься. Или сначала помолимся, а потом на каток пойдём? Или на каток сначала? Там до скольки? Александр Батькович, до скольки сегодня храм работает? До десяти вроде? Хотят круглосуточно, но пока не выходит. С баранками сладкими попробуйте! Давайте чайку налью».
И уходит за самоваром.
«Хватит приставать к девочкам, они клиентки!»
«Они для клиентов? Ваши, что ли, девочки? Я хотел их вареньем угостить».
«А какое отношение вы имеете к этому ресторану и поэтическим чтениям?»
«Никакого. Жорж, или по-ихнему Георгий, он мою сестру соблазнил, она забеременела. И я хожу теперь, его данью обкладываю. А вот и сам хозяин сейчас прошёл… Вон тот нерусский, лицо кавказской национальности. Александр Батькович, и ты тоже иди к нам! Не идёт. Он очень строгий. Только с мальчиками общается. Так, расскажи про Навального, как вы познакомились? Он тебя тоже обманул, как Жорж мою сестру?»
«Я замужем».
«И я замужем, верно, Кать?»
«Если б я был женщиной… И познакомился с Навальным… Я б согрешил! Ой… А с сушками ничего так, попробуйте. А что, правда замужем? Такие молодые!»
«Да, замужем. Мы в один год расписались».
«А я женат, вот какое совпадение. Я на неделю отпустил свою отдохнуть, отметить».
«Хорошо встретили?»
«Хорошо. А вы как с Навальным?»
«Нет, мы не вместе. Здесь точно сегодня будут поэтические чтения?»
«Да, я буду читать. Сначала должен напиться и вас напоить. Хотя бы чаем. Есть лёгкие наркотики и место для чтения книг. Девчонки, давайте налетайте на хамон. Пойду самовар подогрею».
«Кать, чтений не будет. Что нам делать, как отделаться от него?»
Не успеваем придумать – возвращается.
«Вы недавно замужем, молоденькие совсем. По сколько? По двадцать три-четыре?» – «Один». – «Как вы так рано – такие молодые и замужем?» – «Хороших парней мало, надо скорее разбирать». – «Детей нет пока?» – «Нет». – «Надо стараться. Не получается – может, помочь? Так, девочки, вы не подслушивайте, пожалуйста, вы на рабочем месте. О, свечки – это хорошо. Интим подкрадывается незаметно. Ты им в чай что-нибудь подлила, как я просил? Сознался, что промышляю! Вы заметили, что я всегда за чаем сам хожу? Теперь вам станет весело». – «Нам и так не грустно». – «Ещё хорошее будет. Домой не захочется». – «Нет, у нас очень строгие мужья. Рассчитайте нас». – «Что так рано уходите?» – «У нас завтра экзамены». – «Ну вот, я вас на другой экзамен хотел пригласить, на кастинг».
Когда мы одевались у большого зеркала, дверь ресторации открылась, и на костылях с колёсиками въехала маленькая немощная старушка. По её глазам я поняла, что это девочка-подросток. Она, еле расставляя костыли, заковыляла к брошенному нами столику, где ещё сидел и пыхтел подле самовара наш случившийся собеседник.
«Как думаешь – кто?»
«Дочь. Ну что, по домам – к своим воображаемым мужьям?»
«Пока да. Мне завтра лететь, надо спать пораньше лечь».
«К Кате?» – хитро посмотрев в мою сторону, спросила Катя.
«К Кате».
* * *
…И здесь такой же неровный, как и везде, асфальт, и так же дымят городские трубы. И здесь тоже попрошайки – ходят прямо по забегаловкам, где бюргеры средней руки едят чизкейки и пьют сладкий-сладкий кофе с десятисантиметровой молочной пенкой. И в каждой такой забегаловке около уборной сидит негритёнок и кричит посетителям «халё!» – и суёт бумажное полотенце, и влажным взглядом просит за это чаевых. Катя боится этих негритят – отнимут последнее, – поэтому по общественным уборным она не ходит. Стихов по кабакам не читает, ежедневно от родителей имея перечисления на банковскую карточку.
…На улицах, в запертых стеклянных витринах, архангелы разводят руки в благословении над бутылками с водкой Smirnoff. Там есть люди с красивыми янтарными глазами. Там бесшумные трамваи подрезают этих людей.
Там за месяц до ежегодного карнавала начинают готовиться к мистерии и напяливают вытащенный из сундука костюм какого-нибудь героя, волшебника – ходят так на работу и по улицам – в чужой шкуре.
И среди этого всего Dом выглядит цитаделью из мокрого речного песка, но он – настоящий, а что вокруг – наносное, выстроенное наспех в сравнении с сотнями лет. Так сложилось, что одна из частей Dом’а всегда в лесах, каждый раз – разная.
«Расскажи о Dом’е… Как ты тут живёшь?» – прошу я Катю.
«Недавно девицы отплясывали тут. Добрались и сюда».
«Русские снова?»
«Нет, теперь украинки. А ты знаешь, что тут хранятся мощи волхвов?»
«Тех самых, чьи дары привозили в Москву?»
«Их-их, хотя кто знает, чьи это кости. Когда большевики вскрывали мощи, то много ватки и воска нашли. Вот так вот. А тебе надо показать настоящую здешнюю жизнь!» – и ведёт меня на злачную улицу в бар с затасканным названием «Paradise». Фейсконтроль – нордический юнец в лохматой шубе – говорит, что нас пустят, но надо ждать. Стоим у ворот и ждём, стоим наживкой, будто зазывая ещё кого-нибудь вовнутрь. Подходят гогочущие поляки, но им отказывают – не так одеты. И нам всё не отворяют, нам всё не отворяют. «Пойдём плясать в другое место», – расстроившись говорит Катя.
«Смотри, мне мерещится, что ли?» – показываю ей на вывеску другого бара. Там красные зубчики крёмлёвской стены и куранты, там пьют «Балтику» – но на русском ни слова. Мы стоим и решаем, идти ли к ним. «Девчонки! – вдруг кто-то на русском, заслышав нашу речь. – Это судьба! Давайте познакомимся!» – «Если судьба, – отвечаю я, не глядя, – то познакомимся, когда вернёмся».
После полуночи все стекаются на подземную остановку к Dом’у – рыцарь войны, милый мальчишка-фашист (или ты перепутала фашизм и садо-мазо, или ты перепутала фашизм и садо-мазо?..), похожий своим ирокезом на птенца, и – вот это да! – те самые поляки, которых не пустили в рай. Я улыбаюсь им, как светофор, будто мы сроднились за те пару минут у ворот, Катю радостно толкаю локтем: «Смотри, это же те самые!..»
Поляки замечают нас, и один другому, гогоча: «Зобачь, те две курвы!»
«Что они сказали про нас? Мне послышалось?»
«Нет, не послышалось. Пойдём отсюда».
…Слышались крики.