ШУРИК. Новелл. Это тебе.
НОВЕЛЛА (нерешительно). Откуда? Ведь рано ещё, только-только трава проклюнулась!
ШУРИК. Вот такое чудо. У нас во дворе расцвела.
НОВЕЛЛА. У вас там спецусловия, что ли? Или удобряете чем-нибудь специфичным?
ШУРИК. Спецусловия? Типа того. Дерево возле той стены, где печка. Ему всегда теплее.
НОВЕЛЛА. Сирень – это не дерево, а куст.
ШУРИК. Какая разница? Бери!
НОВЕЛЛА (пряча руки за спину). Зря ты это.
ШУРИК. Я подумал, тебе понравится. Смотри, она пятилистная – к счастью.
НОВЕЛЛА. Думаешь, к счастью?
ШУРИК. Да. Точно.
НОВЕЛЛА. Ни к чему. Убери.
ШУРИК (кладёт сирень на стол). Я тебе её принёс, так что или бери, или сама выкидывай.
Новелла берёт сирень, подходит к окну, открывает створку и выбрасывает ветку.
НОВЕЛЛА. Всё? Больше подарков не будет?
ШУРИК. Будут.
НОВЕЛЛА. Давай договоримся. Или ты просто помогаешь на кухне, или тебя здесь нет. Внятно излагаю?
ШУРИК. Внятно. Только зря ты так. Я ведь всерьёз…
Входит Аля.
АЛЯ. Новелл…
НОВЕЛЛА (испуганно). Чего забыла?
АЛЯ. Кажется, температура поднимается. Зуб на зуб не попадает. Мне бы чаю.
Новелла резкими движениями достаёт аптечку из шкафа, таблетки, кладёт на стол.
НОВЕЛЛА. Вот аспирин. Бери и топай отсюда.
АЛЯ. А чай?
НОВЕЛЛА. А чай после ужина – исключительно по благословению матушки-настоятельницы! Сначала благословение, потом чай! Ну, уйдёшь?
Аля берёт таблетки, уходит.
НОВЕЛЛА. Вот видишь! Теперь она расскажет матушке, а та нам с тобой устроит сладкую жизнь.
ШУРИК (подходит ближе). Значит, терять тебе нечего, вполне можешь со мной поговорить.
НОВЕЛЛА. Как это нечего? А если меня из монастыря выгонят? Куда я пойду?
ШУРИК (берёт Новеллу за руку). Ко мне и пойдёшь. Я ведь ради тебя…
Аля выходит из кухни через трапезную, натыкается на Павлу.
АЛЯ. Простите. У меня что-то голова кружится.
ПАВЛА. Что с тобой? Заболела? (Щупает Але лоб.) Да ты совсем горячая.
АЛЯ. Да. Температура. Как же я завтра в храм пойду?
ПАВЛА. Какой храм! Пойдём, отведу в келью. Никакого храма, ещё перезаражаешь тут всех. Я благочинной скажу, что ты заболела. А сейчас тебе чаю надо выпить. И аспирина на ночь.
АЛЯ. Новелла сказала, что чай только по благословению матушки-настоятельницы. Она меня выгнала.
ПАВЛА. Чем ты ей, интересно, помешала?
АЛЯ. Ну… помешала. Я сама дойду, не волнуйтесь.
Аля уходит, Павла смотрит ей вслед, поворачивается, идёт на кухню. Новелла слышит её шаги и успевает отскочить от Шурика.
НОВЕЛЛА (Шурику, громко). Ещё завтра притащишь мешок картошки, лук заканчивается. Компот поможешь из подвала поднять. Пока всё. Можешь быть свободен!
ПАВЛА. Здравствуй, Шурик!
ШУРИК. Здравствуй, Фотиния. Как жизнь?
Павла включает чайник, достаёт заварочный пакетик из шкафчика.
ПАВЛА. Слава Богу, жизнь идёт. Ты меня Фотинией назвал?
ШУРИК (смущённо). Ой. Прости! Ангелина!
ПАВЛА. Так я и не Ангелина. Я Павла.
ШУРИК. Постригли?
ПАВЛА. Давно уже. Сразу после твоего отъезда в мордовские степи.
ШУРИК. Трудно, наверное, к новому имени привыкать?
ПАВЛА. Не очень. Мама дольше привыкала. Год уже, а всё равно меня Алей зовёт. А отчим ей говорит: «Да зови её Пашкой и не парься!». Раньше вообще смешно было: пока не привыкли, все в меня плевались. Подойдут, назовут Ангелиной, я им говорю, мол, Ангелина умерла, а они мне: «Тьфу ты! Павла!».
ШУРИК. Ну, поздравляю!
ПАВЛА. А ты что тут делаешь так поздно? Матушка увидит, ругаться будет.
НОВЕЛЛА. Даю ему указания на завтра! Всё, Шурик, пока, уходи!
Шурик уходит. Павла наливает кипяток в чашку.
ПАВЛА. Новелла, у нас малины или мёда не осталось? Аля совсем разболелась.
НОВЕЛЛА. Ты уж скажи что-нибудь.
ПАВЛА. Я и говорю: малины нет?
НОВЕЛЛА. В келарской, кажется, была. И что, за Шурика мне ничего не скажешь?
ПАВЛА. Я же не матушка, чтобы поучать. Ты большая девочка, сообразишь, где грех, а где благо.
НОВЕЛЛА. А если оступлюсь?
ПАВЛА. Значит, Бог выровняет. Малину ты мне дашь?
Затемнение.
Третья молитва Али
На чердаке старого дома, сложенного из брёвен в семидесятые годы, лежат гробы. Они не просто так лежат, а ждут, пока дышащие и шаркающие внизу люди прекратят движение и скорбными телами лягут в деревянные поддоны, чтобы на чужих руках плыть сначала в храм, а после – в землю.
Жёлтые гробы сохнут и чутко слушают тех, вместе с кем им предстоит позабыть свет и запах этого мира. Они не отёсаны, и я до крови царапаю руку, пытаясь задрать приколоченную крышку. Гроб оставляет во мне занозу, я оставляю на нём немножко крови. Теперь мы никогда не забудем друг про друга.
Говорят, первой придумала молиться в гробах самая молоденькая монахиня – мать Юлия. В былой тесноте и тотальном общежитии молитвенное уединение ценилось в любом проявлении, и стоявшие без дела гробы были не худшим вариантом. А сушились они впрок – после того как пришлось хоронить умершую монахиню в еле купленном в разгар сезона тяжеловесе. По традиции хрупкие сестры сами несут покойницу, не перекладывая ношу на мужские разнорабочие плечи. Смерть – это тоже таинство, особенно в монастыре, и касаться её должны только способные на жизнь вечную.
А меня послали этот дом пылесосить. Самое нелюбимое моё послушание – работа в «старушечьем корпусе», где стены впитали запах лежачих больных и сохранят его до последнего дня, сколько их ни штукатурь. Я стараюсь не задерживаться здесь надолго: сделав дела, улепётываю прочь, отрясая на бегу старость. Но таинственные гробы на чердаке, о которых мне обмолвился кто-то на днях, не давали покоя, и я, согнувшись, полезла по круглым балкам, влипая волосами в паутину. Рядом с гробами я обнаружила две швейных машинки «Зингер», пахнущие книжной плесенью, перьевые подушки в пакетах и коробку с надписью: «Архив монахини Анны». В коробке затылок в затылок стояли иконы, сосланные из комнаты хозяйки после переезда той под мраморный крест справа от входа в храм. Ни книг, ни писем от родных, только иконы, только Бог.
В деревне Бог живёт на чердаке.
А в саду живёт ангел. Ещё две овечки, пантера с отломившейся нижней челюстью, белый кот и разухабистый гусь-скрипач в шляпе. Это декоративные фигуры. На зиму сидящего на шаре крылатого карапуза с фонариком в руке убирают в подвал вместе с остальным зверинцем, а весной возвращают на лужайку. Сначала я мыла его в