Ещё я сегодня гладила. Есть в простой женской работе на общую пользу что-то обаятельное и важное. И когда глубокие морщины на ткани мелели под тяжестью утюга и вдруг вовсе исчезали в потоке пара, душа моя замирала от радости. Нечто подобное я испытала, впервые приготовив съедобный плов.
Потом гладила рясы и подрясники – плотные, длиннополые, с пуговками на рукавах, – на одном из них увидела метку «Анна» сзади под воротом, где обычно петелька пришита. Жила здесь монахиня Анна, я помню. На днях по возвращении с крестного хода самая молодая монахиня, мать Юлия, говорила кому-то бесстрашно:
«Когда уже она умерла? А до сих пор нет-нет, а на её подрясник наткнёшься».
Она смеялась, потому что смерти нет. Потому что на самом деле это жизнь. Вечная. Без дураков.
Я сегодня сидела на поваленном дереве над рекой, а вода звенела и уносила зазевавшихся водомерок вдаль, и, очнувшись, они бежали к берегу на кривых проворных ногах. Сухая трава за спиной шуршала от ветра, как от чьего-то тела, но всё кругом пахло светом, и потому было нестрашно. И по грязи на стволах было заметно, как опала вода. И дерево росло из глубокой воды и зеленело на концах веток. А над полем стояло грозовое небо, из его разодранной груди било солнце. И ничего не происходило на всём белом свете.
А потом я стояла под водонапорной башней и смотрела на аистов, высоко торчащих из гнезда. Один расправлял крылья и встряхивал ими, другой был прям и недвижен. По другую сторону дороги с лаем рвались с цепей собаки. Старуха колола дрова возле аккуратного дома, сделанного из бруса и ярко-синей краски. От шума пробуждались яблони в саду. Пахло банным дымком. И ничего не происходило на всём белом свете.
День парил над моей головой, он был стар и нов, он помнил, что было, но знал, что будет. Он перетекал из прошлого в будущее незаметно, как река. И ничего не происходило на всём белом свете.
IX
Кухня. Прошло несколько дней. Аля очень переменилась. Что бы она ни делала – мыла посуду или утварь, чистила овощи, – через пятнадцать минут она зависает, подобно операционной системе. Глаза рассматривают бесконечность, кисти рук плавно ложатся на ещё пустое дно таза или ведра – так Аля может сидеть или стоять часами. Но на арене появляется Новелла.
НОВЕЛЛА. Что за простой на производстве? Электричества не завезли?
АЛЯ. Я думаю, как мне избавиться от помыслов.
НОВЕЛЛА. Ух ты. Интересное занятие. А ты начни работать, и помыслы вмиг улетучатся!
АЛЯ. Благословите. Мне хочется рассказать вам! Сегодня всё больше говорят о научных изобретениях…
НОВЕЛЛА. Мне не надо ничего рассказывать! У тебя есть послушание – выполняй его!
АЛЯ. Но ведь электричество придумали сатанисты!
Кто-то вскрикивает, кто-то что-то роняет. Все крестятся.
НОВЕЛЛА. Да хоть онанисты! Мне твои рассказы неинтересны.
ПАВЛА. Сёстры, вы в монастыре! (Але.) Здесь такого не надо произносить.
АЛЯ. Да. Хорошо. Простите.
Она встаёт, берёт кухонные перчатки и куда-то уходит. Новелла провожает её взглядом, потом обращается ко всем, сидящим на кухне.
НОВЕЛЛА. Это что за спектакль? Почему она мне исполняет? Мать Павла, ты бы хоть рявкнула на неё.
ПАВЛА. Новелла, ну как я рявкну? Она жалкая такая. Да и тихая она, безобидная.
НОВЕЛЛА. Тихая-тихая, а им, дурным, что в голову ударит – не одолеешь. Зря она, что ли, врага помянула? У меня тётку четверо мужиков скрутить не могли, когда из неё полезло такое.
ПАВЛА. Так, может, она наоборот – блаженная? Приехала-то вроде нормальная девочка, это сейчас заговариваться стала, после того как икону свистнули. Может, Бог через неё приходит?
НОВЕЛЛА. Какие блаженные, я тебя умоляю! Не надо её слушать, дура она. Икону ещё сюда приплели.
Аля возвращается уже в надетых на руки перчатках и садится обратно к картошке.
НОВЕЛЛА. А что ты делала в перчатках?
Аля поднимает к ней невидящий взгляд, рассматривает.
АЛЯ. Не понимаю, что ты говоришь.
НОВЕЛЛА. Что ты делала в перчатках?
АЛЯ. Блуждала помыслами, слушала о себе теории. Хм… Может, потому я и услышала теории, что надела перчатки?..
НОВЕЛЛА. Ты язвить пытаешься, что ли? Ещё раз спрашиваю: что? ты? делала? в перчатках?
АЛЯ …Ты хочешь узнать мой секрет. Ты хочешь, чтобы я была человеком без секрета? Но ведь так не бывает, пойми это!
НОВЕЛЛА. Хорошо, спрошу иначе: что ты трогала этими перчатками?
АЛЯ (игриво). А я тебе не скажу!
НОВЕЛЛА. Выкидывай перчатки и больше ничего без спросу не бери.
Перчатки очутились в мусоре, Аля взяла в руки мочалку и склонилась над раковиной.
АЛЯ. Если я человек, то могу сказать…
НОВЕЛЛА. Можешь. Но только не мне, пожалуйста!
АЛЯ …у меня над головой ярость, которая опоясывает меня. Я просто не знаю, как мне доносить и переносить, поэтому…
НОВЕЛЛА. Поэтому домываешь посуду, а потом переносишь свои помыслы в другое место. Хоть на все четыре стороны!
АЛЯ. Хорошо, я не помыслы буду переносить! Я буду переносить тяжёлые вёдра, чтобы не появлялись на кухне мужчины, чтобы не было искушения сёстрам, не грабили храмы и не шёл огонь по земле.
Хватает коровье ведро, тащит его к выходу.
НОВЕЛЛА. А ну, поставь! И уходи отсюда, задолбала! Я попрошу благочинную назначить тебе другое послушание, подальше от кухни.
АЛЯ. Я не хотела знать ничьи секреты, но ветер шепчет и шепчет, а я не могу просить его замолкнуть. У ветра есть только слова и нет ушей.
Снимает фартук, вешает на крючок, уходит.
ПАВЛА. Чего это она про искушения мужчинами говорила?
НОВЕЛЛА. А шут её знает.
ПАВЛА. А ты что делать-то будешь? Уезжать?
Новелла молчит.
ПАВЛА. Матушка ведь уже в курсе, что ты в келье не ночуешь. Спрашивала про тебя.
НОВЕЛЛА. А ты?
ПАВЛА. Взяла грех