После завтрака вся наша делегация, а это человек пятнадцать (по фамилиям не перечисляю – боюсь кого-то позабыть, а писатели народ ревнивый и мстительный) направились на заказном автобусе на знаменитую Парижскую книжную ярмарку. Тысячи, нет – десятки тысяч квадратных метров под крышей, сотни стендов различных издательств со всех стран мира: Бразилия, Кения, Венесуэла, Вьетнам, Алжир и ещё какие-то страны, о существовании которых я не представлял. А главное – я не представлял, что там тоже кто-то пишет книги и кто-то их там ещё и читает!
У многих стендов идут перманентные автограф-сессии. Причём в очередях за автографами стоят по пятьдесят или по сто человек – и это не предел, и для таких очередей, как в аэропортах, сделаны специальные коридоры из лент, натянутых на невысокие металлические стойки. Но главное, что меня поразило, это очень большое количество писателей – чернокожие женщины в возрасте около сорока лет; именно к ним и выстраивались эти безумные очереди за автографами. Что это за писательницы-негритянки, я так и не понял, и объяснить это явление мне так никто и не смог.
Разыскать что-то или кого-то конкретного в этом безум ном столпотворении без квалифицированной помощи было невозможно, и я болтался без толку битых пару часов, пока судьба не направилась сама мне навстречу. Я искал необходимого мне позарез литературного агента Мишеля. Он родился в Париже ещё до войны и чувствовал себя в этом муравейнике как рыба в воде, а потому по-умному надо было мне просто сидеть на нашем родном российском стенде и ожидать.
Между двумя самыми большими выставочными стендами, это стенды Индии и Бразилии, по центральному коридору навстречу мне шёл, улыбаясь, человек с моей книгой «Когиз» в руках. У меня в руках тоже была моя книга «Когиз», которую я планировал подарить этому великому литературному агенту.
– Я вас ищу, и узнал я вас издалека, господин автор, – начал он на чистом русском языке, но с заметным акцентом, пожимая мне руку, – давайте где-нибудь присядем, выпьем кофе и поговорим о наших делах.
Мишель очень ловко провёл меня между какими-то драпировками или шторами, и мы оказались на территории большого кафетерия, и нам даже удалось усесться за каким-то столиком на два полукожаных топчана. Кофе был паршивый, но не ради кофе мы здесь встретились.
Говорил мне папа, чтобы я никогда не хвастался и даже просто не сообщал малознакомым людям о своих связях, друзьях, близких – забыл! Буквально на первой минуте нашей встречи, только-только мы уселись за стол, я спросил у Мишеля, а не знаком ли он с Рене Гера, знаменитым парижским антикваром и коллекционером русского серебряного века и русского зарубежья, который заезжал как-то раз ко мне в Нижний Новгород – его привозил ко мне Серёга Чуянов, наш местный журналист. Мне хотелось бы побывать у него в гостях здесь, в Париже, если Мишель поможет мне с ним встретиться. Я мог заметить, но почему-то не придал значения этому явлению: во время моего краткого спича-вопроса лицо Мишеля наливалось, наливалось и наливались краской. А когда я замолчал, он встал из-за стола и, отложив мою книгу, заявил:
– Рене Гера – это самый дрянной человек в Париже. Это единственный человек в Париже, которому я не желаю здоровья. А вам, господин автор, я желаю успехов, – с этими словами Мишель развернулся и ушёл.
Так закончилось моё знакомство с великим литературным агентом. К слову сказать, с Рене Гера я вновь встретился лет через пять у нас в Нижнем Новгороде на каком-то книжном форуме, и я спросил у него про великого литагента Мишеля, попросив передать ему привет. Реакцию Рене я представлял, но не в таких красках. Рене Гера отозвался о Мишеле в таких терминах, которые я не рискну приводить в этом тексте. Но, главное, – по-моему, после этого разговора мои отношения с Рене Гера тоже были навсегда испорчены.
Результаты моей встречи с Мишелем были таковы, что я уже мог спокойно ехать к себе домой, в Россию.
Даже приём всей нашей писательской делегации в российском посольстве, а это – хрусталь, мрамор, бронза, барокко и приглашённое высшее русско-парижское общество, не смягчил мою печаль от этой встречи с Мишелем, на которую я возлагал надежды. Тем более что там, в посольстве, земляк познакомил меня с великим писателем-эмигрантом Витей, который всегда издалека мне казался эдаким образцом аристократизма или, по крайней мере, интеллигентности, а на самом деле оказался обычным пьяным русским мужиком, чем очень разочаровал меня. Он плохо себя вёл, а когда он ещё и по-барски пригласил всю писательскую компанию плюнуть на посольство и поехать с ним допивать водку в ресторан, я просто сел в такси и поехал в гостиницу.
Я был не одинок в своём решении, но кафе в гостинице было уже закрыто, а кушать хотелось. И вот мы с Сашей, главным редактором одного из центральных столичных изданий, решили пойти куда-нибудь перекусить или просто попить кофе.
Мы потом пересчитали по пальцам – обойдя наш квартал в поисках кафе, где можно было просто попить кофе, что зашли в одиннадцать заведений, и все они были забиты под потолок; они были забиты арабами и неграми, которые оборачивались на нас, как только мы входили. И если мы задерживались даже на минуту, в воздухе просто начинало отчётливо пахнуть агрессией и адреналином, как на молодёжных танцплощадках шестидесятых годов после десяти вечера.
Убив на поиски легендарного парижского кафе час, а может, и чуть больше, мы вынуждены были воспользоваться услугами вьетнамского ресторанчика: варёный рис, грязные, только что выловленные каракатицы, креветки, осьминоги и пепси-кола. Говорят, что все эти морские деликатесы ежедневно на самолётах привозят прямо из какого-то Вьетнама – ещё вчера они плавали в Южно- Китайском море.
Приехав домой, в Россию, я тут же слёг на две недели с сальмонеллёзом в больницу; сальмонеллёз –