— Нет, — твердо сказал Буренков. — Я помогаю вам, гражданин начальник.
— Это как же так?
— Когда меня взяли с бревном в Москве, — ну, я рассказывал же вам, — плакал я, просил отпустить. Меня отправили в колонию. Думали, понятно, что я буду хорошим мальчиком. А вышел злодей. Потому что в колонии не было возле меня человека, на вас похожего.
— Почему именно на меня?
— При вас, Петр Гаврилович, другим бы я был тогда. А около меня толокся Исус Христос, был такой старый вор в Москве. Колючка еще, Брусок и Кошка — три дружка, тоже тянули за собой. Потом Карета, потом еще два громщика — Кузьма с Игорем. И так от одного к другому. И никто из них никогда не звал меня взять молоток в руки или просто грузить на станцию дрова.
Коротков задумался, он представил себя рядом с этим человеком. Смог ли бы он быть ему добрым человеком?
— Не знаю. Воспитателем трудно. Но одно скажу, — добавил он быстро, — уж плохому бы не научил...
— Не научили бы, — согласился Буренков. — Вы крепко верите в человека, замечаю я. И мне поверили, оставили в городе, прописаться даже разрешили. И это так ли меня тронуло. Накололи вы во мне струнку какую-то. А так...
Он помолчал, добавил тихо:
— Не пошел бы я на опознания всякие. Не мое это дело, и никто бы не заставил. Я был уже один раз к вышке приговорен. Я ждал, когда придут за мной. Это не приведи бог человеку. Лучше уж сразу. Каждая ночь — это звон в ушах... Целый месяц звон. Удивлялся я все. Лежу, не сплю, а в ушах — как перезвон бубенчиков... Точно свадьба деревенская. Мерещилась все свадьба.
— Это за тот обломок ножа?
— Да, за тот самый. Но он был дан мне Ванькой Горбатовым. Его нож. Просто по жребию мне выпало идти к вам тогда и бить, если будете держать. Но я это не для оправдания себя. А к тому, что всю жизнь мне везет только на плохое, крест какой-то. И вот его мне на спину. Все тащу, тащу, ноги дрожат, и скоро, скоро подогнутся ноги мои, и тогда крест прижмет, придавит к земле, вдавит в нее навечно. И хорошо одно только, что конец моему горемычному житью... Кому-то другому тогда достанется этот мой крест. Не позавидую ему.
— Значит, как бы в благодарность за доверие ты ходил к Курочке?
— Да, вроде как.
— Тогда спасибо. А что такое Родина, поймешь со временем, Роман Яковлевич. Вот выйдешь на свободу, женишься на Римме Федоровне. Заживешь хорошей жизнью.
— Полагаете, что выйду? На свободу?
— Ты и так уже на свободе.
Буренков не ответил на этот раз. Он повернулся было, чтобы идти, и тут из сарая выбежал Саша, озираясь, как ища кого-то. Увидел Буренкова и остановился.
— Уж думал, не сбежал ли наш арестант... Проснулся. Ковригин дремлет, вас нет, товарищ старший оперуполномоченный. Ну, думаю, не сносить головы.
Буренков быстро прошел мимо него в сарай.
— Не надо так, Саша, — попросил тихо Коротков. — Никуда он не сбежит. Идем к костру, посидим еще немного, погреемся — и в дорогу.
6.
Вскоре открылась перед ними деревня, стоявшая на окраине леса, — деревня, обычная в этих краях: улица, по обе стороны ее избы, покрытая снегом земля огородов. Поваленные изгороди говорили о том, что во многих домах не было мужских рук. Кой-где из труб уже шел дым, и ветер доносил его запах.
— Вот этот, кажется, — сказал Саша, показав на дом на подклети, поодаль от других домов над оврагом. По фасаду стекла были темны, и лишь в кухне поблескивал сквозь занавеску огонек.
— Что ж, — проговорил Коротков, оглянувшись на Буренкова. — Тебе первым надо идти в гости.
Буренков даже вздрогнул. Он смотрел неотрывно на Короткова, и тот, опустив голову, заговорил уже тверже:
— Так надо. Они могут быть там. Тогда скажешь, что бежал с трудфронта, из-под конвоя. То же, что и Курочке. Мол, был на копке рва на Волге. Потом выломал доски в сортире и ушел. Это будет правдоподобно. Пришел к Курочке, которого знал еще по Рыбинску, с тридцатых годов, — сидели вместе в Софийке за галоши: он направил в деревню, отсидеться до немцев. Что немцы вот-вот будут...
Последние слова он произнес нерешительно и глухо. Буренков покашлял и поморгал нервно. Он подтянул голенища сапог, забитых глиной.
— Значит, вроде приговора мне. Коль они догадаются, что вру я? Пришьют сразу же.
— Все может быть, но я полагаю, что их не должно быть в доме. Они где-то в лесу, неподалеку. Им нельзя прятаться в доме. Соседи узнают и сообщат. Сейчас всем мерещатся диверсанты и шпионы. На всякий случай запомни этот рассказ... Коль нет их в доме, выйдешь и вернешься к нам.
Буренков не оглянулся, когда пошел. Шел он крупным шагом, вдавливая ноги в снег и оставляя крупные следы. Спина сгорбилась, и виднелись космы волос из-под смятой кепки.
— Ну, как возьмут они его в оборот? — проговорил Саша, доставая наган, проверяя барабан.
Ковригин глянул на него и передвинул ближе кобуру своего нагана. Коротков тоже ощупал свой «ТТ». Сработает ли он только? Что-то в тире ненадежно стрелял. Все подлетает, слишком сильный бой у оружия.
— Не возьмут, — ответил он. — Нет их в доме.
— Но боится он здорово, — проговорил тихо Ковригин. — За жизнь боится, а вроде бы чего трястись, раз она у него как карта под двадцать одно — перебор или недобор.
— Не боится он, — покачал головой Коротков. — Нечего ему бояться.
Буренков шел без страха. Он постучал в широкую дверь и, не дождавшись ответа, взялся за медную ручку в виде змеи, вывернутую, может, с какого-то дворянского подъезда. Поднялся в сени — запах плесени шибанул ему в лицо, и он проворчал:
— Гноит дом старуха...
В прихожей было холоднее, чем на улице, от заколоченных фанерой окон несло табачным дымом. И опять он пробурчал, может чтобы взбодрить себя, успокоить:
— Эка, садит табачищем.
Он толкнул дверь и увидел возле печи старуху в серой вязаной кофте, в валенках. Она сидела, сложив руки, и смотрела в огонь печи, на