— Будь здоров. Спозаранку — это кого же нанесло?
— Курочка прислал. Переночевать. Мол, добрая баба Маня... Пустит.
— Сам-от кто?
Он вспомнил наказ Короткова, как говорить, и усмехнулся, добавил сквозь зубы:
— Со рва бежал. С трудфронта. Через сортир. А до этого в Софийке держали.
Она сунула торопливо папиросу к зубам, желтым и крупным. Морщины на лице заиграли, побежали, как мехи гармони.
— Бывала я в Софийке-то. Надзиратель Свинец все еще стережет, поди?
— Нет, не видал. Никифор там, с тупой скулой.
— Давно это было. Не вспомню и когда. За притон взяли. Будто «малинница». А какая я «малинница». Ну, а ночевать места хватит.
Буренков кивнул и тут же заметил на стене у печи висевшую на гвозде шапку. Знакомая шапка-ушанка, и вязки желтые.
И, как почуяв опасность, вскинул резко голову. С печи смотрел на него Илья, наставив пистолет. Он смотрел и, казалось, готовился нажать спусковой крючок.
— Эй-эй, — проговорил тихо Буренков, откидываясь к стене. — Не балуй!
— Так беглый, значит? — спросил Мулла.
— Через сортир, — спокойно пояснил Буренков. — Повели в отхожее место. Ров копал я. Знаешь, наверно.
— Нет, я там не копал, — оборвал его Мулла, все так же не спуская пистолета с лица Буренкова. — Только где вера тебе? Может, ты по мою душу?
— Скажешь тоже...
Буренков сунул руки к огню и уголком глаза увидел, что дуло пистолета исчезло. Мулла свалился с печи. На нем были брюки, гимнастерка, пиджак. Лицо помятое ото сна. Волосы встрепаны, и он, разогнувшись, отмахнул их на затылок. Сунулся к окну, пристально оглядел дорогу, посады, чуть сереющие в утреннем тумане.
— Один?
— С кем же еще?
Буренков вспомнил Короткова: стоит и ждет там на холоде, за соснами. А Саша, наверно, поет ему в уши про арестанта. Мол, не выдал бы. Сказать Мулле, что там у леса три пистолета на один его.
— Курочка меня прислал. Мол, отсидишься здесь.
— Курочка, говоришь. Знаешь его?
— До войны за галоши сидели в одной камере.
Илья стянул с печи свою железнодорожную шинель, накинул ее на плечи, сорвал с гвоздя шапку, нахлобучил ее на голову. Снова шагнул в кухоньку. Пробурчал сквозь зубы:
— Покимарить не дал ты мне, Рома. Словно по следу собака. Не лаешь вот только...
— Шлепаешь, — хмуро проговорил, напрягаясь, Буренков.
Ему все казалось: вот сейчас Мулла достанет пистолет и выстрелит в упор, в лицо или вот под левый сосок, и он повалится к ногам старухи, обутым в подшитые валенки. А Илья быстро сбежит по лестнице. Но Илья обернулся к старухе:
— Пойду дальше, баба Маня. Спешить надо. Когда вернусь, и не знаю. А дружка моего устрой. Да покорми.
«Не доверяет, уходит, — подумал Буренков. — И верит, и не верит. Но почему он тогда не стреляет? Боится шума?»
Илья пошел к выходу, у дверей остановился, и Буренков снова вытянулся, слегка сощурился: вот сейчас оттуда, от порога... Нет, может задеть старуху.
— Поспал бы еще, — проговорила старуха. — Чай, ночь шел. И опять идти. Что всплеснулся?
— Поспишь тут! На том свете разве что, — отозвался Мулла и нырнул в черноту сеней.
— Ну, а ты? — спросила старуха. — Спать аль что делать будешь?
«А эта верит, что он из беглых. И что с Курочкой знаком хорошо, тоже верит».
— Нет, — ответил. Он встал, сказал ей: — Надежный ли твой постоялец?
— Отчего не надежен? — спросила тревожно в свою очередь та, протягивая руку за клюкой, пошарила угли в печи.
— Не побежал ли к властям он?
— Чего выдумал, парень.
— И все же я пойду, — проговорил Буренков, надевая шапку. — На всякий случай. Не знался уж давно с Илюхой, почитай с Чухломы. В Чухломе вместе с Божокиным ходили. А что за то время вышло — неизвестно. Может, он теперь энкавэдэ...
— Не мели, парень.
— Пойду я, — Буренков прошел к двери. Старуха спросила в спину:
— Где же пристроишься?
— Пойду берегом, найду что ни то...
— А смолы [14] нет ли у тебя?
— Вот чинарик от «персонки». Хватит раза два зобнуть.
Он вытащил из кармана окурок, вернулся к ней:
— И то ладно, — обрадованно прохрипела старуха. — Я ведь как топка кочегарская. На лопате надо смолы...
Он снова прошел прихожую, вывалился чуть не кубарем в сени, задев за высокий порог ногой. А, выйдя на крыльцо, возле двери увидел стоявшего лицом к стене с поднятыми руками Илью. Его обыскивал Коротков. Ковригин стоял у окна, загораживая своей высокой фигурой окно, и держал наготове наган. Саши не было — и Буренков понял, что он стоит где-то у дома, сторожит, как бы кто не прыгнул через окно. Услышав шаги, Мулла, покосившись, сказал:
— Вот и Рома подтвердит, что я не крал, не грабил. Не было таких разговоров. Кондуктор я. Что Белешин — верно, а чист, просто в гостях здесь.
Коротков ощупал полы шинели. Пальцы наткнулись на какое-то утолщение.
— А тут что?
— Понятия не имею, — растерянно буркнул Белешин. Тогда Коротков вытащил из кармана складной нож, раскрыл его и быстро полоснул подкладку. Затем дернул с силой материю. На ладонь ему выпал золотой жук, блеснув матовыми капельками бриллиантов в желтой, из золота тоже, коронке. Он подержал его, с восхищением оглядывая драгоценность.
— Откуда он у тебя?
— Ах, жук? — Белешин улыбнулся широко: — Я и забыл про него. Давно уже было дело. На перегоне немцы разбомбили эшелон. Ну, проходили мимо, глядим, лежит, блестит. Поднял, в карман положил. А потом, чтобы не затерялся, взял да зашил в шинель. И забыл. Давно было уже...
— Может, вспомнишь этот перегон, на каком километре? — насмешливо спросил Коротков. — А если не вспомнишь, так могу напомнить. За Волгой, в квартире Агеевой, которую вы с Емелей очистили. Прибавлю еще вагоны, которые вы взламывали, цистерны, которые открывали, чтобы накачать спирту.
Белешин спросил спокойно:
— Вместо кого-то хотите замести?
— А еще есть дело с довоенных