– Передавай от меня привет дяде, Лауретте и всему племени Бертранов, – напутствовала Дария подругу, помогая ей выгрузить чемодан.
Ада поднялась в пустую квартиру, включила свет. Повсюду, на стульях и на диване, была разбросана одежда Джулиано: похоже, на свой деловой ужин он собирался в спешке. Большая двуспальная кровать не убрана, белье смято. В раковине на кухне полно грязных тарелок. «Черт возьми, – вскипела Ада, – меня не было всего три дня! Если он думает, что я приехала стирать и убираться, он сильно ошибается».
Закрыв обе двери, чтобы не видеть этого хаоса, она решила, что поспит на диване в своем кабинете: там на случай внезапных гостей всегда есть чистые простыни. Но пока собирала вещи для завтрашней поездки в Донору, в груди продолжала зреть невысказанная обида на Джулиано – не из-за беспорядка или из-за того, что он никогда не бывает рядом, когда нужен, а, наоборот, из-за того, что он в принципе есть. Джулиано стал олицетворением их почти официальных отношений, отношений, которые теперь Аду только угнетали. В квартире не осталось места, где ей было бы спокойно и хорошо. «Что я здесь делаю? Это не мой дом».
Но разве не ее были так тщательно выбранные обои, книги, картины, подушки, занавески, мебель в кабинете? Разве не ее фотографии: вон та, в деревянной рамке, на книжном шкафу – родители в день свадьбы, а та, в серебряной, – бабушка Ада и дядя Тан с ней и Лауреттой, еще девчонками?
Она сходила в ванную, умылась холодной водой. Так, спокойнее, Ада. В том, что случилось в Кембридже, Джулиано не виноват. А вот ты… Я? И в чем же моя вина? Я женщина свободная, он всегда это знал. А он – свободный мужчина, но, в отличие от тебя, приключений не ищет. По-моему, мы оба ищем. Но я никогда его не ревновала. В самом деле? Взгляни-ка в зеркало. Ты это серьезно? Ты нисколько не изменилась и любишь его так же, как раньше? Когда вы последний раз обнимали друг друга, пусть даже чисто дружески? Сколько месяцев назад? Похоже это на полную страсти ночь в Old Building? Ничуть. Ни капельки. Ничего подобного. И это приключение тут совершенно ни при чем. Случайные связи у нее, конечно, бывали и раньше. Да, эта оказалась куда лучше всех прочих, превзошла все ожидания. И закончилась. Прошла. Стерта из памяти. Забыта.
Ада Бертран, как уже говорилось, была женщиной рациональной.
Она взъерошила волосы и недовольно поморщилась, зацепившись колечком за локон. Еще нет и десяти, значит, в Англии девять. Нужно позвонить по телефону, который ей дала Эстелла. Та, разумеется, пока в Кембридже, но вдруг трубку возьмут родители или кто-то, способный продиктовать адрес? Тогда можно будет сразу же положить кольцо в конверт и утром отправить его заказным письмом из аэропорта.
Ожидая у аппарата, Ада слушала гудки и размышляла о том, как же все-таки далеко этот Манчестер. Через несколько минут она перезвонила еще раз, на этот раз набирая номер медленно и внимательно. Один гудок сменялся другим, но никто так и не ответил. Что ж, значит, придется повторить попытку завтра.
Часть вторая
Семейные портреты
(темпера, масло, дагеротипы, студийные фотографии, поляроидные снимки)
1
Из аэропорта Доноры Аду забрала Лауретта, приехавшая на внедорожнике мужа, чтобы кое-что обсудить до встречи с дядей.
На вилле Гранде кузина больше не жила. После смерти бабушки Ады она выразила было желание вернуться туда с мужем и двумя детьми (по ее словам, чтобы не оставлять дядю Тана одного), но Джакомо отказался жить вместе со старым доктором и той, кого называл «его рабыней». У Лауретты был также унаследованный от матери, Инес, домик в центре города, одна из трех «малых вилл» в стиле либерти, купленных дедушкой Гаддо перед смертью в подарок трем его дочерям. В двух других жили со своими семьями тетки Санча и Консуэло: они родились и выросли на вилле Гранде, но после свадьбы уехали оттуда и не испытывали желания вернуться. Печальные воспоминания о детстве и ранней юности, принесенных в жертву суровости матери, говорили они. И потом, все эти лестницы!
Так что в большом доме теперь обитали только доктор Танкреди, Армеллина, горничные Виттория и Аурелия и пятидесятилетний Костантино, который служил у Бертран-Ферреллов еще со времен донны Ады, совмещая должности сторожа, водителя, садовника и истопника, заодно отвечая за мелкий ремонт, а потому звался «разнорабочим». Третий этаж был закрыт, туда годами не ступала ничья нога.
Тем не менее Лауретта ежедневно посещала виллу, чтобы, по ее словам, «следить и направлять» («Надзирать и наказывать», – иронически комментировала Ада, цитируя Фуко [42]), а на самом деле демонстрируя Армеллине, что именно она, внучка донны Ады, здесь настоящая хозяйка. Они поддерживали вооруженный нейтралитет, нередко срывавшийся в яростную перепалку из-за самых незначительных мелочей. Дядя Танкреди, смеясь, пытался их примирить, но никогда не принимал сторону племянницы против старой экономки.
– Меня саму чуть удар не хватил от твоей телеграммы! – возмутилась Ада, обнимая кузину в аэропорту.
– Представь, как я перепугалась, увидев, что его рука дрожит так сильно, что не может удержать чашки кофе, а из перекошенного рта доносятся невнятные звуки…
– Но вчера по телефону он говорил со мной совершенно отчетливо, во всяком случае не хуже обычного.
– К счастью, через несколько часов речь к нему вернулась. Это был легкий приступ, ТИА [43], как говорит Креспи. Не хотела я обращаться к этому Креспи, собиралась вызвать неотложку, чтобы его сразу отвезли в больницу, но Армеллина словно обезумела. Какое она имеет право, а? Прислуга! Думает, долгая служба дает ей право творить все, что вздумается? Чуть в волосы мне не вцепилась! «Только через мой труп», – вопит. Ты бы это слышала! Не понимаю, почему дядя позволяет этой древней мегере жить с ним, почему не заставит ее съехать. Ей пора было на пенсию уже лет сто назад!
Ада вздохнула:
– Ты же знаешь, что Армеллине некуда идти. Мы – единственная семья, которую она когда-либо знала. Куда ты хочешь ее отправить? Обратно в воспитательный дом, к подкидышам?
– Это не повод вести себя так, будто она хозяйка, а дядя Тан – ее собственность.
– Да брось, Лауретта! Армеллина всего лишь исполняет указания дяди. Ты же помнишь, мы все тогда подписали обязательство не увозить его в больницу даже ради спасения жизни.
– Но это абсурд! Всего лишь несколько лет назад он сам ежедневно ходил в эту больницу…
– Как врач, а не как пациент!
– И что? Это все старческие капризы.
– Слушай, такое же обязательство давала дяде Тану и бабушка Ада сразу после смерти дедушки Гаддо. А он тогда был молодым доктором, только получившим диплом.
– В любом случае это какое-то безумие. И именно мне всегда приходится с этим возиться – тебя никогда нет рядом, когда ты нужна.
– Прости, но он имеет право поступать так, как хочет.
– Ты говоришь совсем как доктор Креспи. Спрашиваю: «Вы берете на себя ответственность?» А он отвечает, что дядя не маленький мальчик и может сам решить.
Это была вечная история: кузины еще в раннем детстве знали об «экстравагантности» дяди. «Упрям как мул, – говорила донна Ада. – Возможно, он дурного мнения о коллегах. Но почему мы должны ему в этом потакать?»
Сказать по правде, если кто-то в семье серьезно заболевал, доктор безо всяких сантиментов отправлял его в больницу. Но сам всегда лечился дома.
По этому поводу у Армеллины, как обычно, была своя теория, даже две: «Тогда, на Арно, Танкреди тоже должен был утонуть, но смерть этого не пожелала, и теперь он думает, что бессмертен. Или, может, полагает, что, когда придет время, его судьба все равно свершится, не важно, в больнице или в другом месте».
А вот Санча, старшая из теток, утверждала: мол, у ее брата остались такие тяжелые воспоминания о трех годах Первой мировой войны, проведенных в туберкулезном санатории, что саму мысль о госпитализации он считал невыносимой.