2
Вот так и вышло, что доктор Креспи стал единственным, кому было разрешено измерять давление своего старого наставника, касаться его живота, осматривать язык, а при необходимости брать кровь на анализ. Ему единственному позволялось «налагать руки», как говорил доктор Танкреди. И он тоже подписал знаменитое обязательство. С течением времени между ними зародилась крепкая дружба: старший коллега даже сделался крестным отцом первенца младшего.
Теперь уже и доктору Креспи перевалило за пятьдесят, но энергия в нем кипела по-прежнему. Он обожал споры, иронические шутки и парадоксы, чем и нравился Аде. Особенно она ценила тот факт, что Креспи уважал экстравагантность старика.
Когда в конце шестидесятых дядя Тан вышел на пенсию, он отказался и от частной практики, которой занимался в трех комнатах на первом этаже виллы Гранде, передав все дела более молодому врачу, так что в тот злополучный день помощь прибыла немедленно. Если, конечно, это можно назвать помощью. Бившуюся в истерике Лауретту отправили в ее старую комнату на втором этаже, где она тут же припала к телефону, чтобы продиктовать уже знакомую нам телеграмму Аде. При содействии Армеллины больного раздели и уложили в постель. Креспи, измерив давление, уселся рядом с ним, чтобы пощупать пульс. Поскольку сердцебиение казалось нормальным, он, посидев так некоторое время, решил слегка вздремнуть. А проснувшись, внезапно различил в сумраке, как в дверь ванной проскользнул силуэт в пижаме.
– Понимаешь? Двух часов не прошло, а он уже на ногах. Доктор сказал, что приступ был очень легким, так что сейчас дядя ходит и говорит как ни в чем не бывало. Но… в общем, эта самая ТИА могла быть сигналом. Креспи сказал, что в течение года возможен второй, более серьезный удар. И что тогда делать, Ада? Я такой ответственности не хочу. Ты должна убедить его порвать это проклятое обязательство. Ты с ним куда ближе, чем я. И да, я должна рассказать тебе еще кое-что, пока вы не встретились. Доктор сказал, что лучше бы ему в этом году не ездить в деревню. Нужно избегать поездок, перемены мест, распорядка дня, всех этих крутых спусков к реке… Если он останется в Доноре, мы сможем за ним проследить. Ты должна сказать ему, что остаешься в городе, что не можешь его сопровождать, и умолять его не ездить. Убеди его, придумай что-нибудь, ты же умеешь, ты его любимица. Меня он никогда не слушал.
3
Аде не составило труда убедить дядю остаться в городе. Со своей стороны она решила отменить все дела в Болонье и провести июль в Доноре, чтобы быть с ним рядом. С физической точки зрения старый доктор полностью оправился, но она хорошо его знала и понимала, что удар, каким бы легким он ни был, не прошел бесследно. В дяде проявилась какая-то хрупкость, неуверенность, он вдруг начал интересоваться мнением окружающих, словно нуждался в их одобрении; движения стали медленными, опасливыми. Раньше никто не верил, что ему вот-вот стукнет восемьдесят, но сейчас Танкреди Бертран выглядел на свой возраст.
Обнимая дядю, Ада была потрясена видом его длинных бледных рук с темными пигментными пятнами, его исхудавшей шеи под свежеподстриженными снежно-белыми волосами – гладко выбритой, как ей всегда нравилось. Напрашивалось сравнение с Дитером Хорландером, с ветхой, распадающейся телесной оболочкой, которую носил и с такой непринужденностью публично демонстрировал немецкий профессор. Но физические признаки дядиной старости не вызывали отвращения – разве что нежность, нечто сродни материнскому инстинкту. Всю свою жизнь она восхищалась, уважала, хотя и слегка побаивалась его, подчинялась (в тех немногих случаях, когда он настаивал) по собственному желанию, а не по принуждению. Ада всегда была уверена в том, что дядя знает, как для нее лучше. Но теперь они будто поменялись местами, и сам этот факт вызвал такую панику, словно земля ушла из-под ног. Доктор Креспи предупреждал: «Только не переусердствуй, Адита. Мы все перепугались, и твой дядя не меньше других. Эта слабость, которая тебя так волнует, – логичное последствие шока. Вот увидишь, через пару недель он вновь станет прежним».
И, будто подтверждая эти слова, стоило Лауретте вновь заговорить о необходимости уничтожить «антибольничное обязательство», дядя Танкреди отреагировал с былой твердостью и напором: «Даже и не мечтай! Наоборот, специально для вас мы сделаем дополненную, еще более строгую версию этой бумаги, и все вы подпишете ее снова, с новой датой, чтобы никто не говорил, будто я мог передумать или старое обязательство не так уж и важно». Он хотел, чтобы документ подписали и сестры, и племянники, и даже все внучатые племянники, каких только можно было застать в городе.
Прошло уже несколько лет с тех пор, как Ада последний раз навещала теток Санчу и Консуэло, давно превратившихся в двух старушек, ужасно похожих друг на друга и на бабушку Аду. А вот с кузинами и их детьми она виделась каждое лето, когда приезжала с дядей в деревню, а те заходили в гости. «Чтобы не забыли, когда будут наследство отписывать», – ворчала острая на язык Армеллина.
4
С некоторых пор у дяди Танкреди появилась привычка проводить несколько часов после обеда в постели, и, пока они были в деревне, Ада обычно составляла ему компанию: читала что-нибудь вслух или рассказывала о том о сем – книги и фильмы, знакомые и политика… В первые годы своей жизни в Болонье она частенько обсуждала с ним студенческие собрания, новых друзей, рок-группу, в которой играла по субботам, электрогитару, дорогущую Fender Telecaster, которая стоила целое состояние, так что пришлось платить в рассрочку, создание экспериментального факультета под названием DAMS [44], где изучали музыку и театр, жаловалась на университетские неурядицы и конфликты с деканатом, делилась успехами крохотных независимых театров, которым время от времени помогала с андеграундными постановками «переосмысленного» Еврипида, феминистской группы, в которой состояла, а потом – «столичных индейцев» [45] и пиратского радио.
Позже, когда кое-кто из ровесников, товарищей по борьбе начала семидесятых, уже вместе с ее собственными студентами стал воспевать насилие или даже совершать вооруженные нападения, доктор разделял смятение Ады: головой она понимала, что такой подход достоин лишь осуждения, но в глубине души и сама склонялась к восстанию. А как еще избавишь мир от несправедливости? Альенде, выигравший демократические выборы в Чили мирным путем благодаря альянсу между левыми и умеренными, был жестоко устранен, а западные демократии пели осанну Пиночету. Может, наивно и надеяться, что благодаря статьям Берлингуэра в «Возрождении» в Италии возможен исторический компромисс? [46]
– По крайней мере, у вас, женщин, теперь есть право на развод и даже на аборт, – говорил ей дядя годом раньше.
– Да, но когда мои студенты устроили пикеты на съезде «Общения и освобождения» [47], в университет ворвались карабинеры, застрелили одного из наших ребят, а министр внутренних дел вывел на улицы города бронетранспортеры и танки. Танки, совсем как в Праге, дядя!
Ада плакала от злости, а дядя только ласково гладил ее по руке. В отличие от Джулиано, вечно обвинявшего подругу в заигрывании с экстремистами и советовавшего следить за языком, чтобы не попасть в переделку, Танкреди никогда с ней не спорил.
Но дядя и племянница обсуждали не только серьезные вопросы: им хватало времени и на пересказ последних сплетен, вроде истории об общем знакомом Лео