– Ты у меня такое сокровище, Адита! Так заботишься о несчастной старухе! Не переживай, я прожила уже достаточно долго.
– Не говори так!
– Но это же правда… Единственное, чего я сейчас хочу, – скорее присоединиться к моей Линде. Ты не представляешь, как я по ней скучаю.
– Мне казалось, ты уже столько лет о ней не вспоминала, – удивленно заметила Ада.
– Нет, я только и делаю, что думаю о ней. Всегда думала, всю мою жизнь с тех пор, как сор Гаддо поручил ее мне.
– А дядя Тан? О нем ты больше не думаешь? Говорят, так у всех стариков: им легче вспомнить давно прошедшее, чем то, что было совсем недавно.
– Эта девочка забрала мое сердце, – продолжала Армеллина. – Она была куда нежнее брата, куда ласковее… А какая милая улыбка!
– Да, я видела фотографии. Но ты не думай об этом сейчас, те времена давно прошли.
– Ты права. Давай спать, – с трудом проговорила экономка.
Ада погасила ночник и вернулась в постель. Из-за непривычно жесткой раскладушки и множества роившихся в голове мыслей спала она мало и плохо, а проснулась рано и сразу встала. Армеллина еще спала, но температура оставалась высокой. Без четверти восемь вошла Лауретта с чашкой кофе:
– Ты плохо выглядишь, Адита! На твоем месте я бы сейчас съела что-нибудь, приняла душ и снова легла. Только в своей спальне и в своей постели, как тебе привычнее. Не беспокойся, я подежурю.
– В восемь нужно сделать третий укол, помнишь? Я уже все приготовила, лежит на столике в ванной.
Дети завтракали на кухне, собираясь в школу в сопровождении Виттории, поскольку Джакомо уже ушел. Они макали печенье в молоко, и от этого зрелища у Ады голова пошла кругом: она вдруг снова увидела, как они с Лауреттой сидят за этим самым столом, а бабушка Ада, стоя в дверях, ворчит: «Ну-ка, поторапливайтесь! Иначе Джина не успеет зайти в лавку и всю свежую рыбу расхватают!» А сквозь эту картинку проглядывает другая: Санча, Консуэло и Инес, совсем девчонки, и та же донна Ада, только моложе, гонит их из-за стола: «Поторапливайтесь, поторапливайтесь!»
А до того? До того – ничего, поскольку и самого дома еще не существовало. Бабушка Ада завтракала в доме тети Эльвиры (но его больше нет: уничтожен бомбами). Если углубляться в прошлое, то прабабушку Инес Ада знала только по скорбным заметкам в дневнике ее дочери, хотя вполне могла представить себе и ее, и всю череду предков, начиная с Химены (тогда еще не прелюбодейки), детьми, начинающими новый день с завтрака.
«Неужели я подхватила от Армеллины склонность вспоминать о далеком прошлом, а не о том, что случилось недавно?» – вдруг пришло ей в голову. Всего лишь в октябре, в предпоследний свой приезд в Донору, она не раз готовила поднос с завтраком для дяди Тана, но теперь никак не могла вспомнить, какую чашку он больше любил, белую или с голубым узором, и что предпочитал, яйцо всмятку или йогурт.
Сон как рукой сняло. Она поднялась в комнату, выглянула в окно: был чудесный декабрьский день, воздух казался прозрачным и хрупким, как хрустальный бокал. По стене сада каскадом струились желтые кусты жасмина. Откуда-то из-за них появился доктор Креспи, аккуратно прикрыв за собой калитку. Ада быстро оделась и присоединилась к нему в комнате Армеллины.
– Никакого улучшения по сравнению со вчерашним, – буркнул доктор, осмотрев экономку. – Хотя, может, еще слишком рано: бронхит лечат курсами. Сколько доз антибиотика ей пока вкололи, три? Нужно хотя бы девять, чтобы был виден результат. И не давайте ей мерзнуть.
– Я тебя сменю, – сказала Ада Лауретте, когда Креспи ушел. – Спать все равно не выходит. Сейчас, подожди только минутку, схожу за бумажками и поработаю немного, пока я здесь: надо доделать лекции.
Лауретта отправилась одеваться и краситься: каждое утро она гуляла по центру города, время от времени поглядывая на витрины и делая покупки, а потом встречалась с подругами за аперитивом. Последние три дня кузина проплакала дома, но теперь, немного успокоившись, решила разузнать, слышно ли что-нибудь в городе об иске, и, естественно, постараться распространить собственную версию событий: она считала, что сплетни нужно не игнорировать, а опровергать.
Ада разложила на столе книги и бумаги так, чтобы краем глаза видеть кровать и лежащую на подушке голову Армеллины: сейчас глаза ее были закрыты, а щеки слегка побледнели.
Среди прочих бумаг обнаружился сложенный пополам лист из большого разлинованного блокнота, подписанный крупными печатными буквами: «Франческа Вольтри». Ада сразу вспомнила чудаковатую студентку с фиолетово-зелеными волосами и ее презрительное замечание: «Знаю, что сама выбрала метаморфозу, не похожую на другие, и это меня ужасно злит. Первый раз такое».
«Наверное, стоит хотя бы взглянуть, прежде чем выбирать фрагменты для следующих лекций», – подумала Ада и начала читать. К счастью, писала Франческа вполне разборчиво и без глупостей вроде многократных подчеркиваний или узорных колечек над i.
Протест
Я выбрала этот миф потому, что речь в нем идет о людях, поменявших пол. Мне эта тема кажется очень актуальной, хотя все такие люди, кого я знаю лично, – те, что ошиваются на обочинах больших дорог, – изначально были мужчинами, но предпочли превратиться в женщин.
А в выбранном мной мифе говорится о женщине, которая становится мужчиной. Считается, что это самый древний из известных западной культуре фактов перемены пола. Овидий повествует о нем в двенадцатой книге «Метаморфоз». Пересказывает миф старец Нестор – греческий герой, участник осады Трои. Речь, на первый взгляд, идет о неуязвимости, но на самом деле все не так просто. Мой персонаж – воитель из племени лапифов, которые на свадьбе Лаодамии и Пирифоя сперва пировали вместе с кентаврами, а потом перессорились и сразились с ними. Этот бой изображен на фронтоне храма Зевса в Олимпии, хотя моего героя там нет.
При рождении мой герой был лапифкой по имени Καινίς (в латинском варианте Кенида), очень красивой девушкой («Славилась дивной красой… краше всех дев фессалийских…» [107] – пишет Овидий), которая, несмотря на предложения многочисленных женихов, никак не хотела выходить замуж. Однажды она гуляла в одиночестве по берегу моря, где ее увидел бог Посейдон (он же Нептун). Влюбившись в нее (так греки эвфемистически описывают безудержное желание полового сношения), Нептун вышел из воды и, поскольку она его не захотела, взял Кениду силой. В мифологии полно изнасилованных богами смертных женщин, которые впоследствии оправдывают этот поступок, – но не Кенида. Ее насильник, в свою очередь, тоже ведет себя довольно необычно, как будто считает, что она оказала ему большую честь. Кажется даже, что он чувствует себя виноватым и хочет как-то скомпенсировать содеянное, потому что говорит: «Проси у меня все, что захочешь, выбирай – и получишь».
А она отвечает: «Оскорбление, которое ты мне нанес, настолько серьезно, что заставляет меня просить наибольшего дара: чтобы никто никогда не смог обойтись со мной подобным образом. Сделай так, чтобы я перестала быть женщиной, лучшего я пожелать не могу». Нептун удовлетворил ее просьбу, в мгновение ока превратив в доблестного воина и к тому же наделив неуязвимостью.
В принципе, этой метаморфозы уже было бы достаточно: дальше мы могли бы сделать отсылку к феминизму, задаться вопросом, действительно ли быть женщиной хуже, чем мужчиной, или у женщин есть свои преимущества, если мужчины и все общество уважают их права.
Однако история на этом не кончается. Кенида, ставшая Кенеем, обошла всю Фессалию. Ее все знали и все восхищались, хотя, разумеется, понимали, что в прошлом она была девушкой. Но когда она встала на сторону лапифов в битве с кентаврами, один из противников, Латрей, несмотря на то (или именно потому) что сражалась она храбро, стал оскорблять юношу/девушку, говоря: «Я не стану с этим мириться, для меня ты навсегда останешься Кенидой. Забыла, кем ты родилась и какую цену заплатила, чтобы стать (или, точнее, казаться) мужчиной? Вспомни: ты ведь была женщиной, причем изнасилованной. Так что бери веретено и корзинку, садись прясть,