Лаз представлял собой неширокую темную нору, совершенно неопределенной протяженности. Однако он оказался достаточно широк, чтобы ребенок мог пробраться по нему и зайти к нам в тыл.
Плюхин, сидевший под стеной, с трудом разогнул раненую ногу. Покривился. Тем не менее оружие он продолжал держать наготове и то и дело поглядывал в темноту коридора. Туда, где мы вели бой с душманами.
Расслабляться было нельзя. Невозможно сказать, остались ли мы тут одни или же враг может нагрянуть к нам в любой момент.
Бычка стоял над погибшим душманенком. Тело мальчика мы бережно уложили у стены. Я закрыл погибшему глаза. Теперь паренек выглядел совершенно безмятежным. Кожа его лица побледнела настолько, что в темноте, казалось, сливалась по цвету с белой, хоть и грязноватой рубахой, в которую был облачен несчастный.
Саша Бычка не отводил от мальчика глаз.
— Саня? — Подал голос Плюхин.
Бычка ему не ответил. Он даже не пошевелился. Пулеметчик просто застыл как статуя, низко опустив свое оружие.
Я тоже ничего не сказал. Только снова принялся осматривать нору. Да уж. Мальчишка был не робкого десятка, раз уж умудрился пролезть в таком узком пространстве, да еще и волоча за собой пулемет, привязанный за веревку.
Несомненно, мальчик получил кое-какую боевую подготовку. Да и огневую тоже. Правда, он был слишком мал, чтобы должным образом обращаться с таким тяжелым оружием, как РПД.
А это значило, что парня тренировали не как эффективную боевую единицу. У душманов была совершенно другая цель. Пропагандистская в большей мере.
Теперь этот Муаллим-и-Дин, этот «проповедник» сможет добавить к своей проповеди слова о том, как даже дети встают по зову Аллаха. Как присоединяются они к священному джихаду против неверных.
А за одно — получит мучеников, молодых моджахеддин, павших от рук шурави.
Что ж. Я сталкивался с разными оттенками низости, на которую становятся способны люди во время войны. Вот, столкнулся еще раз.
И теперь я решил для себя, как правильно будет поступить, если этот Муаллим-и-Дин окажется у меня в руках. Я без тени сомнений определю его судьбу. Даже невзирая на то, каким ценным языком может стать этот человек.
— Санек… — Снова позвал Бычку Плюхин.
Только теперь Александр Бычка отреагировал: он вздрогнул. Медленно перевел взгляд своих блестящих в темноте глаз с мальчика на Плюхина.
— Ты чего? — Спросил его Плюхин, словно бы позабыв о всякой боли в ноге.
— Это был пацан, — с тихой горечью ответил Бычка. — Пацан, не старше моего брата.
Я переглянулся с Плюхиным. Потом посмотрел на Бычку.
— Ты не виноват, Саша. Ты не сделал ничего плохого. Лишь выполнял свой долг.
— Я застрелил пацана, — проговорил Бычка вполголоса.
— Этот пацан, — вмешался Плюха, — он бы поперестрелял всех нас как уток в тире. И даже бровью бы не повел. И ты…
— Я застрелил пацана! — Крикнул Бычка вдруг. — Застрелил парня, которому и пятнадцати лет не исполнилось! Посмотри на него! Подойди и посмотри! Это совсем дите!
— Как я подойду⁈ — Удивился Плюхин. — У меня ж нога…
— Как тут воевать⁈ — Бычка снова не дал ему закончить. — Как тут воевать, а⁈ Я понимаю, когда на той стороне нормальный неприятель! Когда там сидит матерый бородатый мужик и хочет тебя застрелить! Ты это знаешь, — Бычка нервно засуетился, стаскивая с плеч ремень своего пулемета, — и потому сам хочешь его застрелить! Потому что знаешь, что или он тебя, или ты его!
Саня бросил пулемет на землю.
— Подними оружие, Бычка, — мрачно сказал ему я, а потом поднялся с корточек.
— А тут — пацан! — Крикнул мне Бычка. — У него еще волосы на роже не растут! Как таких стрелять⁈
Бычка в полном бессилии развел руками. Повторил уже тише:
— Как таких стрелять? Это же… Это неправильно.
— Подними свое оружие, — я сделал шаг к Бычке.
Плюхин в полном оцепенении водил взглядом от Бычки ко мне и обратно.
— Мы сюда пришли выполнять интернациональный долг, ведь так нам говорят товарищи зампалиты, а? — Бычка дышал глубоко. Даже в темноте я видел, как его пробивает мелкая дрожь. — Говорят, что мы тут оказываем помощь братскому афганскому народу.
— Санек… Тише ты… — Попытался вмешаться Плюхин. — Ты…
Он недоговорил, потому что я показал ему руку в останавливающем жесте. Плюхин тут же затих.
— И вот как мы помогаем, а? — Бычка указал на тело парня. — Детей ихних стреляем! Вот как!
— Успокойся и подними свое оружие, Саша, — сказал я спокойно, но твердо.
На лице Бычки застыла настоящая страдальческая маска. Он тихо проговорил:
— Это что? Это выходит, мы злодеи?.. А? Скажи мне, товарищ старший сержант? Это я злодей?
— Ты отправляешь детей на убой? — Не повел я и бровью.
Слова мои, спокойные, ледяные, прозвучали в тишине туннеля, как гром среди ясного неба. И так же оставили за собой едва уловимое гулкое эхо, отразившись от стен.
Бычка, казалось, даже опешил от услышанного. Он будто бы не понял моих слов сразу. Будто бы мы с ним говорили на разных языках.
И когда до него дошло, его брови медленно поползли вверх от удивления.
— Ты вооружаешь их и засоряешь голову пропагандистским мусором? — Продолжал я.
Бычка открыл было рот, чтобы что-то сказать, но не нашел слов.
— Ты ждешь их смерти, чтобы использовать ее в своих идейных интересах?
Ефрейтор молчал. Он опустил голову, словно провинившийся ребенок.
— Нет, — ответил я. — Ты делаешь то, что и должен. Ты — выполняешь боевую задачу, потому что ты солдат. И сегодня ты ее выполнял. Как и я. Как и Плюха. Как все наши парни здесь, в Афгане.
Бычка застыл на месте, опустив голову. Казалось, он просто боялся поднимать на меня взгляд.
Я медленно приблизился к ефрейтору. Поднял его пулемет и сунул ему. Бычка торопливо схватил его. Прижал к животу и, наконец-таки, заглянул мне в глаза.
— Ты не посылаешь детей на смерть, Саша, — покачал я головой. — И в том, что этот парень погиб, нет твоей вины. Вина лежит на том, кто отправил его сюда воевать. И мы здесь сегодня только для того, чтобы найти этого сукина сына.
— Как я теперь спать-то буду? — Простонал Бычка, не найдя больше, что ответить.
— Ты считаешь себя виноватым?