А так намного лучше, когда через него. Так-то никто худого не подумает. Прислали что-то боярину, а он дочери и отдал.
С другой стороны…
— Я сейчас Устинью позвать прикажу, ты ей сам все и передай, Михайла. В моем присутствии, понятно.
— Конечно, боярин. О другом и не думал даже.
* * *
Устя сидела на лавке, рядом с сестрой.
Та спала. Глубоко и крепко, но на животе. Поротый зад еще не скоро заживет, отец приказал хлестать без жалости. Не за Устинью, за глупость и язык поганый, но Устя себя все равно плохо чувствовала.
Понятно же, кого Аксинья овиноватит. Ее, только ее…
Не было ранее такого. Устя не помнила, чтобы случалось. То ли Аксинья вела себя умнее, то ли…
Не было для зависти повода?
Даже когда Устя невестой царевичевой стала, так жалко она выглядела, что сестра ей не позавидовала. А потом?
Позавидовала — потом? Врагом стала — потом?
Сейчас все это раньше проявилось, злобой полыхнуло. А тогда…
Тогда и незаметно было.
Михайла? Или корни глубже?
Устя сидела, по капельке силу вливала. Пусть Аксинья завистлива, а все ж ее сестра. Все меньше промучается. Дарёна сзади подошла, по голове погладила.
— Эх ты, добрая душа.
— Сестра она мне.
— Так-то так. Да только ты ей не сестра.
— Нянюшка?
— Ты для Аксиньи много чего сделать готова. И с собой ее берешь, и стараешься. А она, будь ее воля, тебя в грязь бы притоптала, сверху попрыгала.
— Может, перерастет еще?
— Шестнадцать лет почти растет, ничего не меняется. Ей ведь только то, что у тебя надобно. Другое ни к чему.
— Так у нее все и есть, — даже растерялась Устя. Не выделял их отец ничем, да и матушка вечно занята была. А нянюшка старалась, чтобы всем поровну было. Так что ж не в лад пошло?
— Есть. Да ей еще твое подавай. Ты не замечала, делилась охотно, а ей то еще хуже. Когда вот так, легко отдается. Не видишь ты себя, и ее не видела. А ей бы… хоть раз бы ты пожелала того, что у Аксиньи есть, хоть раз бы позавидовала.
— Не умею…
— Знаю, Устяша. А она не понимает этого. И злобится. В моих родных местах так говорят. Дружишь с гадюкой — дружи, а палку в руке держи. Вот и ты ее держи, да оглядывайся. Если будет возможность — ужалит тебя Аксинья.
— Даже себе во вред?
— Постарается, чтобы не во вред. Но и такое быть может. Не понимаешь ты силу зависти и ненависти.
— Нет, нянюшка.
Понимаю.
И нашу последнюю встречу с сестрой хорошо помню. Только глаза закрой — и вот она перед глазами. Разодетая в дорогие наряды, накрашенная, напудренная… отчаянно злая и несчастная. Такая, что я ее даже пожалела. И тем еще больше уязвила? Она меня жалеть и жалить приползла, а я ее…
Неуж так и было?
Почему я не видела? Не задумалась?
Только после монастыря что-то осознавать начала. Только на своем горьком опыте научившись…
— То-то и оно. А еще — красивее ты. И добрее, и душа у тебя больше. А это не присвоить, не отнять. Вас рядом поставить, так люди сначала к тебе пойдут, потом к ней. И это ей тоже хуже крапивы. Золото дать можно, камни самоцветные. А люди ее все одно любить не будут. А тебя — будут.
А еще нельзя отдать то, что внутри. Крохотный черный огонек под сердцем. А если бы и можно — Аксинья его точно не выдержит. Не волхвой станет — ведьмой. Сама себя проклянет.
Нет выхода.
— Ох, нянюшка. А может, все же перерастет?
Дарёна едва девушку по затылку не треснула.
Вот дурища-то, прости Господи! Из жабы соловья не вырастить, хоть ты ее золотом со всех сторон облепи! А все ж одной квакать, второму петь. И не обойти этого никак.
Сдержалась. Только коротко и сухо отозвалась.
— Спиной к ней не поворачивайся.
И ушла бы, да тут холопка в дверь сунулась.
— Боярышню боярин кличет. Говорят, от царя кто приехал…
От… царя⁈
* * *
Когда Устя в горницу вошла, да Михайлу увидела…
Руки сами в кулаки сжались.
Не от царя, от царевича. Перепутала дура! Но Устя говорить ничего не стала, поклонилась.
— Звали, батюшка?
— А и то, звал, Устя. Вот, от царевича тебе привезли что… возьми. Разрешаю я.
— Благодарствую, батюшка.
Михайла с лавки поднялся, к Усте вовсе уж близко подошел.
Руку протяни, коснись…
И мог бы!
И протянуть, и схватить, и обнять. Так близко, почти… и — нельзя! Ничего нельзя сделать, только рядом стоять, только запах ее чувствовать, травяной, полынный, только в глаза смотреть.
Рядом локоть, да не укусишь!
— Боярышня Устинья, государь мой, Фёдор Иванович, передать просил.
Сверток протянул.
Большой, из ткани легкой, шелковой…
Устя подарок взяла, да тут же, при батюшке и ткань развернула. Чего ей таиться, скрывать? Вся на виду.
На пол грамотка выпала.
Устя подняла, глазами пробежала. Писал царевич на лембергском. А она на нем читала легко, чай, в монастыре не одна книга на нем была.
Устиньюшка, свет мой!
Прими, не побрезгуй. С маменькой поговорил, обещала она через два дня боярыню Евдокию позвать.
Вечность целая!
Весь я в мыслях о тебе.
Твой Федя.
— Что царевич пишет? — когда боярину с любопытством совладать?
— Прочитай, батюшка. У меня от тебя, да от матушки, секретов быть не может.
Устя грамотку протянула, а сама за сверток взялась. И едва не зашипела в гневе.
Иглы.
Тонкие, дорогие…. Штук двадцать их тут.
Шелк разноцветный, не только синий, золотая нить — хоть вышивать, хоть шить, бусины стеклянные самые разные, на десяток девок хватит, не то, что ей одной.
Все то, что потеряла она из-за татей.
А теперь пусть ей ответят, откуда Фёдор про то знает? А⁈ Кто ему сказал⁈
Петька? Так принесли его на подворье, Устя узнавала. Мертвого принесли.
Сама Устя молчала. Боярыня тоже с царевичем не откровенничала. Так откуда знания?
А все просто. Ежели и не по его приказу похищали, то с его ведома. И на двор он не просто так приехал, когда б не оказалось тут Устиньи — что б дальше делалось?
Искали бы ее.
С добром? Или чтобы принудить к чему? Устинья глаза на Михайлу подняла, так